— Если это высокое искусство, художество, творчество, как можно его отрицать! Ведь наш Господь есть Творец и Художник, а мы созданы по образу и подобию Его.
— Вы говорите: Бог — Творец и Художник. Художник! Но не актер... Актер же скорее тот, другой, кто строит козни и ведет борьбу против Бога. Не так ли?
— Так. Бог действительно не актер. Божественное домостроительство — слишком серьезное дело. Но ведь театр — это не только игра. В нем есть и нечто другое. В основе актерского таланта лежит дар перевоплощения. Это свойство всего живого, оно заложено в нас изначально. И тут есть какая-то великая тайна. Почему одно существо подсознательно хочет уподобиться другому? Может быть, таким образом оно стремится вырваться из своей самости, из леденящего душу космического одиночества? Не гнетет ли нас тоска по идеалу, утерянному в результате грехопадения?
— Возможно, так и есть, отец Иоанн, — вступила в разговор Надежда Павловна, — возможно, генетически в нас заложено свойство или склонность к перевоплощению. Но не нравится мне это слово. Не означает ли оно, по крайней мере этимологически, переселение в другую плоть, не преображение самого себя ( я хорошо запомнила вашу проповедь в праздник Преображения), а вхождение в чужую плоть? В этом есть что-то мерзкое и бесовское. Вы говорили о тоске по идеалу и утерянному образу Божию. Но ведь на сцене нам нередко приходится играть преступников и мерзавцев. И мы, пожалуй, с большим удовольствием перевоплощаемся в них. Не пытаемся ли мы таким образом удовлетворить свои постыдные инстинкты в чужом обличье, не травмируя своего сознания чувством вины?
— Что с тобой сегодня, Надежда?! — с изумлением воскликнул Юрий Николаевич. — Идя сюда, я с содроганием ждал отповеди от отца Иоанна, но не от тебя! Изволь, однако, я отвечу. Да, на сцене порой совершаются преступления, но мнимые, и соучастием в них мы освобождаемся все — и актеры, и зрители — от преступления реального.
— Освобождаемся ли? Или только травим душу, разжигаем инстинкты и побуждаем к преступным деяниям? Не знаю, Юрий Николаевич. Но я твердо знаю одно: происходящее на сцене — не реальная жизнь и мы с вами живем не реальной жизнью, поскольку по-настоящему живем только на сцене. А ведь это противно природе, это извращение. Реальная жизнь — здесь. Правильно сказал отец Иоанн: наша земная жизнь вторична, она — отражение божественной драмы, театр же — отражение отражения. Это в лучшем случае. Но чаще всего мы плодим фантомы. И самое страшное, что эти фантомы начинают жить независимо от нас, вводя людей в соблазн. Та пьеса, которую мы сейчас репетируем, — один из таких фантомов. Я чувствую ее фальшь. Я не могу играть в ней.
— Не горячись, Надежда. Отец Иоанн, я решил поставить эту пьесу, потому что в ней что-то есть. Это не плоская атеистическая поделка. Автор сам учился в семинарии, он знает ее жизнь изнутри. Я никогда не был в лавре, но думаю, что там, как и везде, свои проблемы. Насколько автору удалось раскрыть их — другой вопрос. Поэтому мне очень важно узнать ваше мнение, и я очень просил бы вас посетить одну из репетиций.
— Не знаю, Юрий Николаевич, не обещаю.
— Таким ответом я уже доволен. Честно говоря, мы и на него не рассчитывали. А что касается самой пьесы, то, если абстрагироваться от деталей, она привлекает меня постановкой проблемы, которая, как мне кажется, через несколько лет будет главной для всех нас.
— Что же это за проблема?
— Россия и Бог, интеллигенция и Церковь. И независимо от того, как подходит к ней автор, важно, что он ее поставил.
— Чего же вы ждете от меня?
— Советов и... рекомендаций.
— Не то говорите, Юрий Николаевич, не то, — разочарованно произнесла Надежда Павловна. — Не советы нужны и не рекомендации. Не в деталях дело. Нужна точка отсчета, твердь, на которую опереться можно. Тогда и видно будет, где реальность и где фантом.
С тяжелым чувством я пошел на репетицию. Мне очень не хотелось на нее идти. Не хотелось возвращаться в прошлое. Его интерпретация в пьесе Вадима не вызывала у меня интереса. Время для выяснения с ним отношений давно миновало. И все-таки я пошел на репетицию, пошел ради актеров, которым нужна была «точка отсчета и твердь, на которую опереться можно».
Сарский драматический театр был единственным зданием в городе, которое поддерживалось в образцовом состоянии. Безусловно, особой заботой властей пользовалось здание бывшей городской думы. Но оно многократно перестраивалось, приобрело тяжеловесность сталинского стиля, «украсилось» аляповатой лепниной и гигантским советским гербом. Главное же — в облике бывшей думы появилось что-то казенное, бездушное, потусторонне-зловещее. Дворец начала XIX века уже не воспринимался как памятник архитектуры. Подобно мифической химере, соединив в себе несоединимое, он выглядел пугающим монстром. В отличие от него городской театр сохранился в своей первозданной красоте. Богатые сарские купцы, построившие его в середине прошлого века, не стремились поразить воображение размерами здания. Скромные масштабы провинциального города требовали соответствующих пропорций. Quod licet Jovi not licet bovi.
