индивидуальностью. Очень часто бывает так, что читатель не согласен с вашей трактовкой образов. Но тут уж дело мастерства. Универсальные гении, как Пушкин, они так видели луч, так видели систему образов, что противоречий (вот уже сто лет прошло) между читателем и Пушкиным не получается никаких. Мы получаем приблизительно, как и сто лет назад, ту же систему образов, те же эмоции.
Народный язык именно так и строится: человек говорит в известном настроении. В известном настроении он употребил известную систему жестов, начиная от внутреннего жеста, то есть от жеста идеи, от жеста чувства, потому что чувства также имеют свои жесты: то жест руки, то жест лица, то жест самого тела. Между прочим, для примера: скажем, человек с вами разговаривает. Вы смотрите ему в глаза и вдруг видите, что эти глаза подобрели. Они почти не изменились. Он их не прищурил, не вытаращил. Глаза так же раскрыты, но вы в них прочли целую гамму чувств. Глаза такой чувствительный аппарат, что по ним вы можете угадать чувства вашего собеседника. Поэтому фраза слов у данного человека располагается по- другому, чем у человека, находящегося в другом внутреннем состоянии. Скажем, у человека разгневанного фраза строится отрывисто. Разгневанный, расстроенный человек не может говорить в придаточных предложениях. А какой-нибудь ханжа или человек, который сидит дома и долго скучает, а вот, наконец, пришел собеседник, он, сидя у огонька, будет беседовать плавно и с придаточными предложениями. Он будет ими наслаждаться.
Человек влюбленный несет чепуху. Отчего? Он весь растрепан. У него нет слов, у него есть фантастика слов. Вот это все зависит от жеста. Отсюда и идет язык.
Как же нужно творить язык? Каким языком надо писать? Прежде всего вы должны увидеть то, что вы хотите описать, увидеть до галлюцинации ясно, совершенно ясно. Если описываете Ивана Ивановича, то должны знать, какой у него рост, как он двигается, в каком состоянии его желудок (если у него гастрит, то у него кислые речи и выражение лица). Все это вы должны увидеть, и не трогайте пером бумагу, пока этого не увидите, но когда это видите, то у вас язык приобретает четкость. Вы будете жестикулировать жестами Ивана Ивановича.
Поэтому всем молодым писателям я рекомендую писать вслух. Все большие мастера писали вслух. Флобер, — так тот орал так, что было слышно с другой стороны реки. Бальзак, — тот дрался с воображаемыми персонажами. Мне сообщил один факт профессор Коган: как-то Фильгове пошел к Бальзаку. Подойдя к дверям его комнаты, он услышал страшный скандал и подумал, что Бальзак кого-нибудь убивает. Однако оказалось, что там никого не было. Просто Бальзак рассердился на одного из своих персонажей — негодяя. Так вот, прежде всего нужно писать вслух. Фраза, сказанная вслух, будет всегда идти от жеста, но вслух не монотонным голосом, а от зрения, от созерцания этого человека: вы как бы за него говорите, в том его настроении. Тогда у вас все будет в порядке.
Два слова о вымысле. Вообще, чем больше вымысла, тем лучше. Это и есть настоящее творчество. Но вымысел должен быть такой, чтобы у вас получилось впечатление абсолютной правды. Писать без вымысла нельзя. Вся литература — это вымысел, потому что жизнь разбросана по плоскости, по поверхности, по пространству, по времени. Человек, скажем, за свой рабочий день или не рабочий день говорит одну фразу, существенную для его сущности, а другую он скажет через неделю, а третью через год и в другой обстановке, а может быть, и никогда не скажет. Вы заставляете его говорить в концентрированной обстановке. Это же вымысел жизни, но такой, в котором жизнь более реальна, чем сама жизнь. Вот такой пример: если вы возьмете типографский шрифт, сделаете бесконечное количество букв и их разбросаете, расшвыряете, то по закону вероятности (есть такая наука) все, когда-либо написанное людьми, оно будет тут — все слова и все собрания сочинений. Но их нельзя собрать в систему, потому что на это потребовалось бы бесконечное количество времени. Если бы на самом деле не было Пушкина, то он существовал бы по теории вероятности. Точно так же и искусство, — оно берет разбросанную жизнь, бесконечное количество разбросанных предметов, концентрирует их, и вы видите реализм, который более существен, чем сама жизнь.
О драматургии*
(Доклад Первому съезду писателей)
Товарищи, мой доклад напечатан и роздан, — сейчас я дополняю его лишь несколькими замечаниями, непосредственно относящимися к специфике драматургии.
Если представить себе в масштабах возраст земли высотой в Александровскую колонну, то возраст человечества (от начала, когда четверорукий взял осколок кремня) будет в этом масштабе толщиной в пятикопеечную монету, положенную сверху на колонну. Культурный период человечества (от начала письменности) будет толщиной в папиросную бумагу, положенную на пятачок, а будущая жизнь человечества выразится прямой линией, проведенной от пятачка до высоты Эвереста.
Мы живем на едва забрезжившей заре непомерной истории человечества. В масштабе пяти микронов (в толщине бумаги) мелькнули эпохи невероятно и неумело расточительной затраты энергии, эпохи самотека истории: восточный мир с громоздкими империями; античный период с организацией живых машин — рабов и осознанной классовой борьбой; германский мир, с трудом переваривающий феодальной утробой осколки римской цивилизации; Возрождение и гуманизм; капиталистическое накопление и буржуазная революция; эпоха пара, машиностроения, промышленного капитала, империализма…
Сегодня, у подножия восхождения человечества, империализм, как завершение пятимикронного пути истории, претерпевает свое последнее превращение: швырнув в огонь палеолитического костра все культурные ценности, от Пифагора до Эйнштейна, организует четверорукого зверя, снабжая его, вместо кремневого осколка, маузером и газовой гранатой.
Организуется мировой фашизм, чтобы раздавить производительные силы, чтобы одной расе, одному племени пожрать другие расы и племена, чтобы сконцентрированный капитал остался хозяином мирового кладбища. На заре истории будто бы обезьяна сошла с ума и стала человеком… В конце — человек сходит с ума и становится обезьяной… Скверный каламбур. Очевидная нелепость… Человечество не может начать свое восхождение с самопожирания и разрушения.
Стремление к продлению и развитию жизни, с наибольшею силой и волей ощущаемое производящим классом — пролетариатом, находит единственный верный путь. Фашизму противопоставлены пятилетние планы строительства социализма. Мы взгромоздили на свои евразийские плечи Эверест будущей истории. То, что мы делаем сейчас, озарено жизнью.
Миллионы будущих веков как бы взывают к нам о мужестве, о героизме, о непреклонности.
В том и отличие нашей семнадцатилетней эпохи, что мы отвергаем исторический самотек. Мы вторгаемся в историю, в недра природы, в недра классов, в недра дремотных душ человеческих. Организуем и торопим все естественные процессы, — целеустремляя их, вызываем их предельную активность.
Строится новый материальный мир, новые производственные отношения, и вместе с этим перестраивается человеческая психика. Трудность революции и, в особенности, того ее периода, когда от разрушения старого мира она переходит к построению нового, — в том, что строительство нового начато старым человеком, рожденным в мрачнейшей обстановке полуколониальной, мелкособственнической, варварской царской России. Разве не изживаем мы по сей день это наследие?
Неизбежен был разрыв между ростом материального строительства и ростом человеческой психики. Здесь нельзя было положиться на самотек, на одно непосредственное влияние изменившихся материальных условий. Человеческий мозг — сложный и капризный механизм… Правда, мы видели удивительные превращения, когда убежденные вредители, социально опасные элементы, активные контрреволюционеры становились энтузиастами строительства. Но это происходило на грандиозных, ударных стройках, где были особенные, напряженно творческие условия, решительно вторгавшиеся в психику. Мы же говорим о повседневности, о трудовых буднях.
В несколько лет возникают города с новыми общественными формами, возникают новые производственные отношения, рушатся тысячелетние навыки, сменяясь такими, где каждый шаг требует творчества. Все новые и новые массы втягиваются в строительство. Неизбежно отставание психического
