Еремей сонно посмотрел на него, затем на девушку.
— Ты кто? — спросил с усилием.
— Я твой друг. Люся Медведева, — она стянула с головы косынку, тряхнула головой, оправляя волосы.
— Мед-ве-де-ва, — тихо повторил Еремей. — Медведь — это пупи? — И когда Люся кивнула, повеселел. — Я из рода пупи, ты из рода пупи… Ты сестра мне?
— Выходит, так, — девушка улыбнулась. Попросила Антошку: — Ницы, командир нок кынцылын?[14] Он велел сказать, когда Еремей очнется.
— Ма мынлым![15] — Антошка кинулся к двери.
Еремей посмотрел ему вслед и посерьезнел. Уткнулся подбородком в подушку, обхватил ее.
— Кожаный начальник — хороший русики, — сказал твердо. — Арча убил. Хорошо. Арчев заболел, в нем злой шайтан жил. Как в пупи, который на зиму не лег спать.
— Арчева не расстреляли, — уточнила Люся. — Он под арестом.
Еремей широко раскрыл глаза, посмотрел с подозрением.
— Зачем жить оставили? — спросил, еле сдерживаясь. — Арчев злой! Арчев ляль! Убивать любит… — и оборвал себя, уставившись настороженно на дверь.
Она распахнулась. Ворвался сияющий Антошка, кинулся к Еремею, но, наткнувшись на его взгляд, затормозил. Оглянулся растерянно на Фролова, который с ремнем Ефрема-ики в руках шел следом.
— Зачем Арча пожалел, кожаный начальник? — крикнул Еремей. Дернулся, чтобы подняться, но Люся властно прижала его за плечи. — Арч всех Сардаковых убил, всех Сатаров убил. Зачем жалел его?
— Ну, здравствуй, сынок. На поправку пошел? — Фролов опустился на стул в изголовье койки. — Ласык-кицых их?[16] Молодцом…
— Зачем Арча живым оставил? — упрямо повторил Еремей, глядя волчонком. — Нельзя ему жить. Много смерти принесет.
— Успокойся… — Фролов осторожно стиснул ему плечо, улыбнулся дружески. — Теперь Арчев никому зла не причинит. Да и за прошлое ответит сполна… Судить его будем. Вы с Антошкой — свидетелями.
— Пока суд ждать будем, где жить надо? В тюрьме?
— Почему в тюрьме? — поразился Фролов и недоуменно поглядел на Люсю: может, что-нибудь не то сказала мальчикам? Но она тоже непонимающе подняла плечи. — Вы же свидетели…
— Дедушка при царе был в тюрьме. Шибко там плохо, совсем плохо, говорил, — Еремей посмотрел на Фролова. — Дедушка тоже этим… как его… видетелем был. А потом долго из тюрьмы не выпускали.
— Да как ты можешь такое говорить?! — ахнула Люся. — Это же при царизме было!
— Послушай, сынок, — Фролов смущенно откашлялся. — Ты говоришь, твой дедушка в тюрьме сидел… А когда его выпустили?
— Весной, когда Микуль царем перестал быть, — не задумываясь, ответил Еремей. — Больше года деда не было.
— Весной семнадцатого. Так! — Фролов с силой потер лоб. — Ну удружил я твоему деду, ну и удружил! — Вцепился в колени, качнулся вперед-назад. — Не думал, что так получится.
Еремей, наморщив лоб, смотрел непонимающе.
— Я знал твоего деда, — пояснил Фролов. — Спас он меня в пургу, когда я из ссылки бежал. — Увидел, что мальчик недоверчиво смотрит на него, поднял пояс Ефрема-ики. — Это ведь ремень твоего деда?
— Его ремень, — тихо подтвердил Еремей.
— Эту сумку я хорошо запомнил, — Фролов погладил жесткий ворс на качине, провел пальцем по орнаменту. — Вот по этому знаку и запомнил. Это ведь только ваша тамга? Или она есть и у людей другого рода?
— Нет, — решительно и даже возмущенно отрубил Еремей. — Наша метка, только наша. Сорни най — Сатар пусив… — Насупился, задышал быстро, прерывисто. — Качин мать привезла, когда деда в тюрьму взяли.
— Так это мать твоя была! — удивленно воскликнул Фролов. — Она рассказывала, как подобрали русского и отвезли в город?
Еремей кивнул. На ресницах его набухли слезы. Он крепко зажмурился, отвернулся, уткнулся в подушку.
— Успокойся, сынок, успокойся… — Фролов положил ладонь на затылок мальчика. — Скажи, чего добивался Арчев от дедушки? За что бил тебя?
Еремей, крепясь, скрипнул зубами.
— Велел показать Сорни Най, — буркнул сквозь слезы.
— Ермейка плюнул в Арча, — объявил с гордостью Антошка.
Фролов покосился на него, сунул руку в оттопыренный карман.
— А что такое сорни най? — осторожно спросил он и медленно вытащил серебряную фигурку Афины.
Еремей настороженно повернул голову. Увидел статуэтку, выхватил ее из рук Фролова, прижал к груди, прикрыл плечом. Глаза его стали недоверчивыми.
— Сорни най — это большой огонь. Когда у ханты шибко много радости, большой костер делают, — нехотя объяснил он. — На праздник медведя тоже делают костер — сорни най.
— И все? — подождав немного, спросил Фролов.
— Больше ничего не скажу! — твердо ответил Еремей.
Фролов в задумчивости почесал лоб, хотел, видно, еще о чем-то спросить, но тут Антошка, поглядывая на него, потянулся к уху Люси, зашептал о чем-то умоляющим голосом.
— Просит, чтобы разрешили ходить в машинное отделение, — смущенно сказала Люся. — Он уже бывал там, с Екимычем познакомился. Но пришел капитан, заругался, выгнал Антошку. Вот он и просит, чтобы вы поговорили с капитаном: пусть позволит ходить к Екимычу.
— Вообще-то на пароходе слово капитана — закон, но попробую… — Фролов встал. — Можно я в городе покажу эту фигурку ученым людям, а?
Еремей вздрогнул, испуганно сунул статуэтку под подушку и даже в лице переменился.
— Что ж, нельзя так нельзя, — Фролов понимающе кивнул. — Выздоравливай, — и слегка подтолкнул Антошку к двери. — Идем!
В пустом коридоре он заглянул в распахнутую дверь каюты стюардов: никого. Задержал взгляд на шинели Арчева, которая комом валялась на койке.
Поднялся на палубу, прошел на корму, где около одежды, развешанной на паровой лебедке, топтался Ростовцев, рядом, заложив руки за спину, прохаживался от борта к борту Арчев. Выводной, прислонившись к фальшборту, наблюдал за ним; другой боец, охраняющий кормовой кубрик, объяснял что-то Матюхину, который, слушая его, посматривал то на пленных, то на капитана.
— Росиньель, росиньель, птит’уазо, — негромко напевал капитан на мотив песенки «Соловей, соловей, пташечка…», наблюдая за бойцами на дощаниках, — ле канарие шант си трист, си трист! Эн, де, эн, де иль нья па де маль! Ле канарие шант си трист, си трист…[17]
— Я вижу, у вас отличное настроение, — заметил, подойдя, Фролов. — Никогда не слышал, чтобы вы пели.
Капитан вздрогнул от неожиданности, повернулся, но тут же дружелюбно заулыбался.
— А почему настроение должно быть плохим? Банда разгромлена, возвращаемся домой. — И, поглядывая за борт, опять замурлыкал: — Росиньель, росиньель, птит’уазо… Подхватывайте! — предложил, лукаво глянув на Фролова.
— Рад бы, да французского не знаю. Разве что по-русски? Да и то не сумею: ни слуха, ни голоса.
— Жаль, — огорчился капитан. — Сейчас бы сюда нашу Люсю. Она-то бы уж поддержала.
— Хотите послушать «Соловей-пташечку» еще и по-остяцки? — усмехнулся Фролов. — Люся, по- моему, тоже не знает французский.
