А им самим уж точно – захотелось за приятной беседой.
Завтракать Ляля не стала. Выпила, правда, полчашки какао. И то – ура! Надя, зная ее повадки, сделала какао не на молоке, а на сливках, чтоб покалорийнее. Схитрила – и весьма успешно. Пару часов на таком напитке вполне протянуть можно. Потом порисует, покупается, в бадминтон поиграет – они с Натальей Михайловной очень мило приспособились играть в бадминтон: щадят друг дружку, миленько так у них воланчик перелетает: тюк – тюк, тюк – тюк. Потом: «Ой, прости, деточка!» И снова: тюк – тюк. И даже Лялин голосок временами слышится: «Ой, извините!» Умиротворяющий процесс. Глядишь, после всего этого и аппетит проявится.
Парни, напротив, в два счета умяли яичницу с колбасой, похвалили особо вкусное сегодня какао (еще бы!), потребовали добавки, заявили, что будут вовсю охранять Лялю от всех опасностей, и тут же рванулись к бассейну, даже не позвав с собой свою подопечную, рыцари несчастные. За ними отправились все остальные, за исключением Иры, Нади и Ляли.
Ляля, как и было задумано, принялась рисовать. Подруги пристроились в мастерской на старом диванчике – ждать. Конечно, Иришку переполняли всевозможные новости.
– Ты представь, что мне одна знакомая (ты ее не знаешь) сегодня ночью рассказала! Позвонила, чувствуется, вся трясется. Голос прерывается. Они сидели в кафе, причем в центре, на Пресне. Четыре нормальные, успешные такие девки. Ну, как мы с тобой. Встретились после работы: поесть, словом перемолвиться. Там открытая веранда, в этом кафе, вечером вроде попрохладнее. И вот уже расплачивались, а в это время стал к ним какой-то мужик клеиться. При том что им он даром не нужен. Очень навязывался, потом грубить стал. И, представляешь, ударил одну из них! Со всей силы! Она упала, они, девчонки, хотели ее поднять, и тут на них побежал огроменный, как Кинг-Конг, кавказец, со стулом чугунным. Одну так двинул стулом, что руку ей сломал. И всех их так или иначе покалечил, ногами пинал! Причем хорошенькое кафе: милицию не вызывают, сами унять его не пытаются. Он, видно, один из них, может, владельцев или знакомый владельцев был, у них там кавказская кухня. Потом знакомая моя, лежа на полу, милицию сама вызвала по мобильнику. Этот смылся. Но девчонки спросили бабу, что за его столиком сидела, тоже кавказскую, по-русски едва-едва кумекала: за что он, почему, что мы ему сделали? И баба эта знаешь что сказала? «За то, что вы русские! И не так себя вели с мужчиной!»
Представляешь, что творится? Как распоясались!
– И что милиция?
– Ну, угадай с трех раз, что милиция! «Сняли» побои – раз. Записали свидетельские показания – два. Сказали, что никого все равно не найдут, – три. Отправили в больницу, гипс накладывать – четыре. Вот и все меры. А найти-то – раз плюнуть. Он же явно к кафе отношение имеет.
– Сожгла бы я это заведение. С таким бы удовольствием сожгла! – взорвалась Надя.
– И я бы сожгла! И, конечно, это им не спустят. Своими силами придется разбираться. Но правосудие-то на что? Они же сами нас к первобытным отношениям толкают ленью своей, бездействием.
– Спускать нельзя. Эти только силу понимают. Примитивные отношения. Я не имею в виду приличных людей, ты ж понимаешь. И этих приличных, возможно, даже наверняка намного больше, чем уродов. Но по нескольким диким уродам судят обо всех. А они, уроды, об этом не беспокоятся.
Последнее Надя говорила явно ради ребенка, старательно рисующего поблизости. Ненависть не для детских ушей. Не готовы они для нее. Они и так позволили себе лишнего, забыли, что, как говорится, «у маленьких детей большие ушки». Правда, девочка была чрезвычайно поглощена своим делом и, похоже, не обращала внимания на их болтовню.
– А вот еще послушай…
– Только давай историю помягче. – Надя показала глазами в сторону рабочего стола.
– Вот, готово, посмотрите, – раздался в это время детский голосок, к которому они все никак не могли привыкнуть, слишком редко их баловала его обладательница.
Подруги приблизились к столу. Рисунков громоздилась целая кипа. Дорвалась девочка. Долго прятала в себе впечатления детства, а сейчас – одно за другим – отдала бумаге свои воспоминания.
Первый рисунок представлял собой портрет мужчины лет так примерно сорока или чуть больше. Абсолютно лысый, упитанный, но не разморделый, с крепкой шеей качка. С картинки смотрел на них человек с жестким взглядом и несколько неожиданной, доброй улыбкой. Лицо кого-то напоминало. Мучительно кого-то напоминало. Возможно, своей типичностью? Или именно индивидуальными чертами? Эх, напрячься надо, вспомнить, где его видели.
– Это папа, – гордо выговорила Ляля.
– Он лысый или брил голову? Это важно, – задумчиво спросила Ира, – потому что если лысый, хотя ты вряд ли помнишь, то он лысым и останется, пока жив. А если брил, то мог отрастить шевелюру. Волосы делают человека совсем неузнаваемым.
– Он брил. Я помню очень хорошо. Он, когда меня на шее носил, все говорил: «Держись за волосы», а у него голова такая колюченькая была. И щеки… Я когда целовала, щеки кололись, – голосок Ляли дрогнул.
– Может быть, тяжело тебе, не надо? – испугалась Надя.
Девочка отрицательно качнула головой.
– А какого цвета волосы у него были? Ну, когда чуть-чуть отрастут? По твоим впечатлениям? Темные? Светлые? Седые? – Ирка умела смотреть в корень.
– Светлые. И глаза светлые. Глаза я помню очень хорошо. Они особенные. Ни у кого таких не было. Если я баловалась, он только смотрел, и я успокаивалась. Но не боялась.
– А кого-нибудь в детстве боялась? – решительно принялась распутывать клубок Ира, и Надя, давно не видевшая подругу в деле, поняла, почему у той так замечательно идут дела. Еще бы, с такой-то хваткой!
Девочка явно сжалась внутренне, прежде чем ответить. Подумала, словно взвешивая про себя, стоит ли говорить. Потом с ощутимым усилием произнесла:
– Немножко. Я помню, что иногда боялась одного человека. Не то чтобы он меня не любил. Играл со мной, но исподтишка мог толкнуть. Пугал меня. Хотя я сама виновата – маленькая была, мешалась под ногами, может быть.
– Кто это был? Родственник или чужой? – насторожилась Ирка.
– Это был… ну, братик.
Это меняло дело. Братик действительно может двинуть со всей дури, если разойдется. Это и по своим деткам Надя прекрасно знала. Коле доставалось довольно сильно, если Алексей переставал отдавать себе отчет, что имеет дело с младшим, и силы не соизмерял.
– Старший братик? – с уверенностью спросила Надя.
– Да.
– Намного?
– Угу.
Это понятно. Ему, допустим, десять, а ей три. Она лезет, или родители заставляют погулять с ней, а у него совсем другие планы. Тут и пнет, и щипнет, и пригрозит. Правда, младшие братики-сестрички обычно получаются довольно нахальными, фиг их испугаешь тычками и пинками, еще сильней прилипнут… И чтоб они старшеньких боялись да еще помнили свой страх на протяжении стольких лет? Сомнительно как- то.
– А где его портрет? – протянула руку Ира к кипе листочков.
– Я его… не помню, – расстроенно проговорила девочка. – Все хочу вспомнить, а не могу. Помню только, что мне все время хотелось с ним поиграть, я искала его, надоедала. Это все.
– Маму помнишь?
– Мама вот.
Коротко стриженная, глазастенькая. Не красавица. Обычно девицы изображают своих мам принцессами. И локоны пририсуют, и воланчики, а то и корону со звездой, сверкающей во все стороны. Тут вырисовывалась вполне нормальная мама лет эдак от тридцати до сорока, не разберешь. Ничем особым не примечательная. Волосы такие темненькие. Одна только достопримечательность: крестик. В точности такой, как светился сейчас на Лялиной тонкой шейке.
– Ты крестик просто так нарисовала? Для красоты? – спросила Надя на всякий случай, понимая
