хороши! Расспрашиваем, лезем к ней. Надежду напрасную подаем. А если ничего у нас не выйдет? Это же запросто может быть, что мы потужимся-потужимся и так и не сообразим, кого это нам мужик напоминает, папа этот хренов! А она ждет, верит нам. И после всей этой трепотни ничего не будет, как приехала, так и уедет. А мы останемся со своими деточками свое добро стеречь! Тьфу! Он об этом не думает! Он, как подкаблучник, слушает свою сестричку-невеличку (тут Надя ухмыльнулась, вспомнив мощные Натальины габариты) и со мной не считается вообще. И никогда не считался.
Тесто, словно поняв, что шутить тут никто не намерен, раскатывалось на славу. Оставалось нарезать его тоненькими полосочками и завязывать эти отрезочки в узелки и бантики.
Эта самая приятная часть приготовления хвороста усилий никаких не требовала. Можно было уже спокойно присесть у стола. Тихон улегся у ее ног и в утешение лизнул ей пятку.
– Всех жалко, а всех не пережалеешь, – уже более спокойным тоном сообщила ему Надя. – И честнее бы было, уж раз взялись, удочерить ребенка и растить как свою, а не раскапывать мифических родителей. Нервы только ей трепать. Она уже такого натерпелась, что иной человек за всю жизнь не испытает. А мы при ней: «Лесинька, Колюнечка, Жоржик, ам-ням-ням!» А она одна-одинешенька перемогается, и ни от кого доброго слова…
Надя залилась слезами в три ручья, вспомнив страшные ощущения одиночества своего вполне, прямо скажем, счастливого детства.
Тихон поднялся, отряхнулся и встал ей на колени передними лапищами, заглядывая в глаза, словно раздумывая, какие меры придется принимать, но вдруг соскочил и направился к двери, виляя хвостом.
Надя глянула, куда это его понесло, и увидела нерешительно стоящую на пороге Лялю.
«Неужели она все слышала, – испугалась Надя, – этого еще не хватало, что ж это творится-то со мной такое!»
– Можно? – тихонько спросила Ляля.
– Конечно! Садись, – стараясь незаметно утереть слезы, велела Надя. – Ты что не спишь? Мешают они тебе? Лезут?
– Нет-нет, что вы! Совсем не лезут!
«Хорошо хоть, говорить стала, как нормальный ребенок», – подумалось Наде.
– Я долго читала, – продолжала девочка, – потом услышала… Ну, все это услышала…
– Не хило, да? Родную мать встретили с королевскими почестями! Скоро, чувствую, всерьез меня искалечат. Ненарочно, само собой. Так, в случайной детской игре. – Наде не хотелось распаляться, но ей казалось, что если она будет много говорить, то девочка, случайно услышавшая ее предыдущие монологи, лучше поймет, чем они были вызваны, и не примет ничего на свой счет.
– Вы не расстраивайтесь, – сказала Ляля, – мне с вами очень хорошо. Все вы очень хорошие. И не думайте о том, что надо будет меня возвращать в детдом и что мне будет потом плохо. Мне не плохо. Совсем немного, и я все сделаю сама. Сама себе все сделаю. Немножко еще дорасти осталось.
– Что ты себе сделаешь?
– Все! Всю свою жизнь устрою, как захочу.
– А как ты хочешь?
– Я подрасту, доучусь в школе, найду работу…
– Где? Там, где детдом?
– Нет, не думаю. Хотя… Там, где водятся деньги. Картины буду делать, портреты. Это дорого стоит. Я стану жить там, где смогу хорошо продавать свою работу.
– А учиться? Дальше, после школы, учиться?
– Не думаю. Посмотрим. Я уже много могу. Я на конкурсе победила. На детском, правда, но конкурс серьезный был, по всей стране. Зимой международный будет. Я точно буду участвовать. Уже заявку послали. Мне нужно жилье. Я хочу жить одна. Ни от кого не зависеть. Я давно знаю, что только на себя могу положиться, вы не думайте. И одной легче. Саму себя не предашь…
«Ну, это как сказать, – подумала Надя, – еще как предавали сами себя. Причем чем одареннее от рождения, тем подлее и предавали, пропивая, протрачивая, прожигая свой редкий дар».
– А кто, ты считаешь, тебя предал? – спросила она девочку, ничего особенного не вкладывая в свой вопрос.
– Вы правда хотите знать? Вы… не шутите? – Глаза ребенка расширились, будто загорелись изнутри. – Я вам скажу тогда: меня мои родители предали. Вот и все. Тут и думать нечего.
– Тебе кажется, что это они… устроили все тогда? – поразилась ответу Надя.
– Нет, что вы! Нет! Это не они. Но… Я потом вам скажу, ладно? Я попросить хотела вас. Поедем в храм, если можно?
Надя кивнула – конечно, можно.
– Я хочу купить другой крестик. Самый-самый дешевый. Оловянный, на веревочке. Как у всех там… наших. А этот тогда постараюсь снять. От него одни беды мне, я это чувствую. Я бы его сняла и отдала тому, кто за мной следит. Пусть бы он успокоился. И я успокоюсь.
– Следит? Ты чувствуешь? – Мурашки побежали по Надиной спине.
Девочка кивнула. Видно было, каких усилий стоит ей этот разговор.
– Ты, главное, не бойся, не тревожься. Крестик сменим, раз ты так считаешь. Андрей приедет, будем разбираться во всем. Тебя в обиду никому не дадим.
– Я все поняла, когда вы про этих несчастных людей рассказывали. Деньги несут зло. Много денег – всегда зло. Всегда кто-то страдает. У кого они есть, боятся потерять. У кого нет, завидуют.
– Но без них туго… Ты вот тоже мечтаешь жить там, где деньги.
– Да, конечно. Но мне на жилье. Мне жить иначе будет негде. Совсем без денег – беда. Только очень много – еще хуже. Страшно очень. И детям всегда плохо…
– Всегда?
Надя помнила свой недавний разговор с мамой. Та маниакально стремилась вернуть все, что было когда-то несправедливо отнято. Она горела страстью возмездия, и это понять было можно, хотя немного пугало. Но сама Надя была далеко не уверена, что все возвращенное добро так уж им необходимо. Оно потребует огромных усилий по его сохранению, поддержанию, приумножению. Недаром в богатых семьях детей рожают для того, чтоб отпрыски потом трудились на семейном поприще, то есть обслуживали накопленное предками. В какой-то момент накопления происходит страшная штука: деньги перестают служить человеку в той мере, в какой человек служит им. Человек делается их рабом, подчиняя собственную судьбу материальным ценностям. Много иметь – это тяжелый, часто неблагодарный удел. На запах денег слетаются отнюдь не райские птички. Богатый вынужден всегда быть настороже. Он не может верить друзьям, он не принимает в расчет чужую искренность, а если принимает, в большинстве случаев жестоко просчитывается.
– Детям всегда плохо, – повторила Ляля.
– А ты не хотела бы… – Наде немного страшно было произнести то, что собиралась, – ты не хотела бы остаться у нас? Насовсем. Как дочка.
Она так сказала совершенно спонтанно. Но чувство родства душ спонтанным не было.
Улыбка совершенно преобразила детское лицо.
– Я бы хотела. Только… купите мне, пожалуйста, крестик. Сначала крестик. И все изменится. Вот увидите.
И снова Надю зазнобило.
Хворост получился на славу. Вообще-то это самое непедагогичное, что может быть: пользоваться детским трудом, да еще глубокой ночью, когда ребенку положено спать. Но им было так уютно вместе. Ляля шумовкой вытаскивала из кипящего масла готовые хворостины, укладывала их на блюде, посыпала сахарной пудрой. Надя сгоряча замесила слишком много теста. Хотя хвороста много не бывает. Схрупают в мгновение ока. Но пока впечатление производилось внушительное, весь стол заставили блюдами, наполненными кулинарным шедевром.
В шесть утра тесто закончилось.
Уф-ф-ф!
А ведь пора и позавтракать!
– Позавтракаем, и на боковую! Как ты думаешь? – делилась планами Надя.
