Он открывает дверь и сдает Шайю в надежные руки топтуна.
— Вызови ему такси, Голем. И подругу его… подругу не забудьте! Она где-то здесь, с Романом.
Рассеянно отвечая на приветствия гостей, Битл смотрит, как топтун ведет… или, вернее сказать, несет Шайю через зал. Битл доволен собой. У каждой куклы есть свои ниточки — нужно только отыскать их и задействовать правильным образом. У каждой. Даже у этого умника-алкаша.
* * * — Ну а ты как думала? С другими он другой, и может ли быть иначе?
— Да я понимаю, понимаю… Но все равно как-то неприятно. Неожиданно. И потом, согласись, если он может быть таким с другими, то почему бы и не со мной? Я имею в виду не сейчас, а когда-нибудь потом, если это закончится. Вернее, когда это закончится.
Ив сидит на диване, поджав под себя ноги и свесив рыжую прядь над задумчивым профилем. Все-таки она очень красива. Очень. Даже в печали. Наверное, потому, что печаль невелика.
Шайя храпит в спальне, бесчувственный, как бревно. В такси он окончательно отрубился; хорошо, что предусмотрительный Ромка послал с ними крепкого молодого человека в качестве сопровождающего, а иначе Ив в жизни не смогла бы затащить Шайю в квартиру.
— А почему «это» непременно должно закончиться?
Ив фыркает.
— Ты меня совсем за дуру держишь?
— Нет, королева.
— Ну вот. Теперь уже и ты меня так называешь… А помнишь, кто это придумал?
— Помню. Как его звали?.. не то Кирилл, не то…
— Зуб. Его звали Зуб. Зубин Мета, великий музыкант… как ты мог забыть?
Она плачет, и мне становится неловко оттого, что я действительно успел его подзабыть. Все-таки этот Зуб был, хотя и второстепенным, но персонажем, а не каким-нибудь безымянным статистом. Это статистов можно вовсе не учитывать — ведь у них нет имен. Картонки, часть фона, светлые пятна ночью, темные пятна днем. Но если уж появляется имя, то делать нечего, приходится соответствовать: рисовать лицо, заботиться о походке, о речи… Все это ужасно хлопотно, ужасно. И несправедливо. Потому что имена всем этим куклам даю не я. Помните, я дал имя только одной из них — самой главной, той, ради которой все это и было затеяно, помните? Ив! Прекрасное имя — Ив!
И вот я уже сам называю ее другим, не мною придуманным словом: «королева»! А вместе с ним, не успев даже оглянуться, я получаю целую связку новых имен, а с ними и целую связку новых забот. Забот и упреков, подобных этому: «Как ты мог забыть?» Как, как… Да вот так и мог! Мне этот твой Зуб, если хочешь знать, никто и звать никак! Ты вот помнишь остальных погибших? — Нет! Отчего же я должен помнить твоего Зуба? Он мне был навязан! Да-да, навязан! Кто ему имя дал, я? — Нет, не я. Вы ему дали имя, ты и твои приятели. Вот вы и помните, а я-то тут при чем? Но нет… вместо того, чтобы взять на себя ответственность, вы предпочитаете во всем обвинять именно меня. Меня! Ну не чудовищно ли? Возможно, я успел подзабыть его имя, но зато я прекрасно помню, как твой приятель Шайя орал мне там, у автобусной станции, рядом с разбросанными по асфальту частями человеческих тел: «Почему, сволочь? Будь ты проклят, сука!» Да-да, этими самыми словами… Как будто это я придумал слово «бомба», как будто это я затем изготовил ее и дал имя безвестному прежде статисту! Как будто это я взорвал первое, убив второго!
Всю эту речь я мог бы произнести и вслух, но не делаю этого. Я молча проглатываю свою обиду. Я меняю тему, а вернее, возвращаюсь к прежней, намного более безопасной — о ее любимом, ныне бесчувственном бревне по имени Шайя Бен-Амоц. Потому что мне не хочется, чтобы она печалилась, моя Ив, хотя она очень красива даже в печали. Очень. Но ее улыбка все-таки нравится мне больше.
— Не грусти, королева, — говорю я. — Зачем печалиться о будущем, которое неизвестно наступит ли?
— Ну, если даже тебе неизвестно, тогда конечно… — насмешливо замечает Ив, и я радуюсь: ведь насмехаясь надо мной, она отвлекается от своих невеселых мыслей. — А вообще тебе что-нибудь известно? У кого же спросить, как не у кукловода: сверху-то, небось, все видно. А? Будь другом, расскажи. Не о будущем, так хотя бы о прошлом. Например, кто он, этот Шайя? Кем он был? Когда? Почему?
Она ждет ответа, маскируя свою боль при помощи маленькой, слабой, ненастоящей, вымученной улыбки. А я? Чем я могу ей помочь? Что сказать? — Что создал Шайю таким, каков он есть, из ее собственного ребра? Что у него нет никакого прошлого? Никакого! Его прошлое — пустота, небытие, свистящий ледяной ветер… Это было бы правдой, но поди разверни такую правду перед ее бедной полуулыбкой, перед слабостью, которая кажется сейчас сильнее всего бесконечного хаоса… И я хитрю, как всегда в таких случаях. Кукловод, знаете ли, не может разорваться на части. Иногда, при всем моем опыте, рук не хватает даже на одну-единственную куклу.
— Зачем тебе его прошлое, королева? — говорю я. — А вдруг оно еще грустнее настоящего? Давай-ка я лучше расскажу тебе о твоем собственном прошлом, хочешь?
— О моем?
Она заинтересована. Нет способа вернее отвлечь их от чего угодно, чем завести разговор о них самих.
— О, да, о твоем. Тебя зовут Ив, и ты росла в огромном закопченном доме невдалеке от железнодорожного вокзала, в районе, который населяла, в основном, всякая шантрапа. На площади перед вокзалом подпирали стенку размалеванные проститутки. Тех, что подороже и поудачливее, увозили в такси, а остальные тащили своих клиентов в близлежащие дворы и парадные. Они совокуплялись на черной лестнице твоего дома. Но и другая лестница, отчего-то называвшаяся парадной, была ничуть не лучше. Уж во всяком случае, не чище и не безопаснее. Когда ты вприпрыжку возвращалась из школы, тряся своими рыжими косичками, то непременно натыкалась на две-три компании любителей дешевого портвейна, культурно отдыхающих на подоконниках между лестничными маршами.
Широкие подоконники — вот что превращало вашу лестницу в районный клуб. В дневной клуб любителей выпить. В ночной клуб желающих потрахаться. С утра в гастроном на углу завозили вино. Ожидавшие его люди заранее разбивались на группы по интересам и тщательно взвешивали свои финансовые возможности. Затем, отстояв очередь, они затаривались, покупали на сдачу закуску и отправлялись в заветный подъезд, гадая по дороге — сохранился ли в целости вчерашний стакан, заботливо притыренный под подоконником? Внутри они аккуратно, чтоб не хлопнула, придерживали входную дверь и чуткими шагами охотников поднимались наверх, стараясь миновать незамеченными площадку первого этажа, где проживала особо мерзкая бабка, вредность которой имела своим происхождением язву желудка но простиралась вплоть до вызова милиции.
На подоконнике они устраивались не абы как, а сообразно определенной субординации. Главный усаживался в самый дальний конец, так, чтобы быть обнаруженным в последнюю очередь, если нелегкая все-таки принесет снизу по лестнице представителя власти. Второе свободное место доставалось следующему по рангу. А третий участник процесса оставался стоять спиной к возможной опасности, сиротливо топчась перед старшими товарищами в ожидании оплаченной порции. На расстеленную газету торжественно выкладывалась богатая, тяготеющая к излишеству закуска: четвертинка хлеба, один плавленый сырок, леденец и червивое яблоко. После чего главный удовлетворенно вздыхал и произносил, обращаясь к третьему: «Красиво живем… Что стоишь? Банкуй…» И пиршество начиналось.
Ты заставала их, как правило, уже в самом разгаре праздника, когда, уговорив первую бутылку и почав вторую, они переходили к многозначительным беседам о смысле жизни, причем говорил большей частью старший, второй ограничивался тем, что выражал сдержанное сомнение, а третий завороженно внимал, время от времени тщетно пытаясь вставить что-то свое, наболевшее. И вот тут-то в прохладную сырость лестничного пролета, заполненного их бубнящими прокуренными голосами, врывался веселый перестук твоих каблучков, а за ним в глубине марша показывалась и ты сама, во всеоружии своих косичек и радостной улыбки.
