Записки кукловода

черт его знает… что-то ведь там должно быть, наверное — что-то, похожее на праздник. Особенный такой праздник. Не часто в твоем присутствии убивают премьер-министра. Хочется посмотреть… Тонкая цепочка полицейских отчаянно борется, уперев руки в передний ряд, крича и угрожая. Но при чем тут передние? Разве они виноваты? На них давит сзади вся непомерная масса площади. Еще недавно они были так довольны своими местами в первом ряду, вплотную к ограждению! Ради этих мест они пришли сюда прошлым вечером и ночевали в спальных мешках на холодных гранитных плитах. Зато сегодня целый город завидовал им! Это именно их счастливые лица были видны на телевизионных экранах, когда оператор направлял свою камеру в сторону публики. И вот теперь на них давят полицейские спереди, любопытствующая толпа сзади, и убежать просто некуда. Некуда! Они пока еще не испуганы, а, скорее, возмущены — тупым напором стада, бестолковостью полиции, ветром удачи, столь неожиданно поменявшим направление.

— Немедленно прекратите давку! — кричит Шайя. — Немедленно! Это опасно! Просьба к задним рядам немедленно прекратить нажим! Вы раздавите людей!

Его предупреждения отчего-то вызывают сзади веселую залихватскую реакцию. Крепость поддается, ребята! Еще немножко поднажать, и мы там, на лучших местах. Теперь наша очередь сидеть в партере! А ну-ка!..

Полицейские, расцепив руки, теряются в толпе, как тонут. Падают заграждения; запрудив неширокую буферную зону, амеба прижимается к передней стене сцены. Сверху Шайя видит ужас в выпученных глазах людей, ему даже кажется, что он слышит хрип сдавливаемых легких, хруст грудных клеток. Где-то там Ив — хорошо, что в середине, а не здесь…

— Убийцы! — кричит он в микрофон. — Прекратите убивать! Убийцы!

Странно, но похоже, что это простое слово действует на амебу. Хотя что тут такого странного? С простыми организмами и нужно по-простому… грубо и сильно. Шайя с облегчением замечает, как ослабевает давление на первые ряды. Не сразу, но ослабевает. Ведь амеба и не может сразу — уж больно огромна. Задние еще нажимают, до них еще не дошло. Ничего, еще две-три минуты, и люди внизу окажутся вне опасности… они и сейчас уже дышат почти свободно. Он тоже вздыхает с облегчением, и тут где-то с краю, близко от сцены, раздается первый взрыв.

Шайя сначала обнаруживает, что он лежит, придавленный к полу обломком плаката, а потом уже осознает, что взорвалась бомба. В ушах звенит. Он сдвигает с себя фанерное лицо покойного премьера с мудро прищуренным глазом и поднимается на ноги, зачем-то отряхивая брюки. Над площадью стоит вой. Ближняя к сцене масса, как обезумевший табун, отчаянно рвется в противоположном направлении, подальше от дымящегося кровью эпицентра взрыва. И это было бы еще не так страшно, если бы с дальнего конца не нажимали по инерции веселые претенденты на кресла в партере. Две этих волны сталкиваются где-то посередине, в ядре гигантской воющей амебы. Сталкиваются, выплескивая вверх предсмертные вопли раздавливаемых людей. В лучах уцелевших прожекторов видна ужасная мясорубка, зев которой разверзся в самом центре площади. Люди вдавливаются туда, внутрь, и исчезают под ногами других, обреченных исчезнуть в следующее мгновение.

— Остановитесь… — шепчет Шайя. — Что вы делаете?..

У него уже нет микрофона, чтобы сказать это громко, да и кто бы стал его слушать? Это самоубийственную амебную воронку может остановить только чудо.

— Чудес не бывает. Они неуправляемы. Теперь их может остановить только усталость. Когда у них уже не останется сил давить друг друга…

Но тут на дальних углах площади почти одновременно гремят два новых взрыва, и это парадоксальным образом меняет направление паники с центростремительного на центробежное. Люди начинают разбегаться по прилегающим к площади улицам. Амеба рассасывается на глазах, оставляя после себя десятки… сотни мертвых тел — как море оставляет мусор во время отлива. В самой середине площади громоздится большая неподвижная груда.

Ив… что с Ив? Может быть, она уже дома? Шайя достает телефон… связи нету.

Все связи оборваны, включая телефонную.

— Эй, где Ив? Ты видишь ее?

— Нет.

Я действительно не вижу ее, и потому схожу с ума от беспокойства. Объяснение этому может быть только одно: она все еще находится в гуще статистов, она часть бегущей панической толпы, капля одного из ручьев, бурлящих в близлежащих переулках. Или… Нет, об этом мне не хочется даже думать.

— Я бегу домой. Подожду ее там.

Что он еще может сделать, кроме этого? Оставаться на площади нет никакого смысла. Здесь тоска, беспомощность, страх. Нужно двигаться, двигаться любой ценой. Хотя, и движение навряд ли поможет. Тоска сидит внутри, в Шайиной груди, где-то между легкими, сидит, подобная злобному пухлому гному и давит на сердце мягкими подушками ладоней. Шайя смотрит на собственную ладонь — она вся в крови. Порезался? Нет, царапины не видно. А… вот оно что… кровь на лбу, течет с головы. Видимо, от упавшего портрета. Лоб в лоб, как бараны. Фанерный лоб мертвого Амнона Брука, как и положено, оказался крепче. А в остальном… Шайя ощупывает себя… несколько ушибов… ребра… ничего страшного. Впрочем, ребра могут болеть и изнутри, от того же, что и сердце. От злобного, пухлого, пухнущего гнома, сидяшего между легкими.

Он спускается вниз навстречу сиренам амбулансов. Стоянка под сценой пуста. Акиву уже куда-то увезли; на том месте, где он лежал, поблескивает в полумраке лужица крови. Случайных людей на площади уже совсем немного. Только мертвые, раненые — те, что не смогли убежать, полиция и парамедики. Даже непременных зевак не видно. Шайя отстраняет бросившегося к нему санитара в зеленом комбинезоне:

— Нет-нет, я в порядке… простая ссадина… помогайте лучше вот им.

Парамедик оборачивается на груду тел посреди площади, безнадежно качает головой:

— Этим уже не поможешь. За ними спецбригада приедет. Разбирать…

Тротуар на боковой улице хрустит стеклом лопнувших окон. Спецбригада… специальные люди — из тех, кто в состоянии «разбирать» кучу человеческого лома и сохранить при этом рассудок. Специальный рассудок.

— Наверное, они просто видят все иначе, примерно так же, как ты: как свалку сломанных манекенов.

Бело-розовые кости, торчащие из открытых переломов, так похожи на пластик…

— Ведь ты видишь все именно так, правда? Как ты их называешь? — Статистами?.. Груда сломанных статистов.

— Шайя, давай без истерик, ладно?

— Давай… Наберем новых и дело с концом.

Что меня всегда поражает в куклах, помимо самостоятельности, так это их бессовестная способность валить на других ответственность за собственные пакости. Они делают это абсолютно искренне, с полной уверенностью в своей правоте. Взять хоть этого наглеца Шайю — отнюдь не самую глупую марионетку. Можно подумать, что сам он не зевает, когда в новостях сообщают об утонувшем пароме с тремя сотнями пассажиров. Разве ему не наплевать на тех неизвестных утопленников? Конечно, наплевать. Ведь они безымянные. Для того, чтобы вылезти из берлоги своего равнодушия, он должен по меньшей мере дать им имена, переселить в мир слов и тогда уже жалеть, рыдать над их горькой судьбой и проклинать сами понимаете кого. Потому что без имени они остаются для него статистами, пустым, ничего не значащим числом. Для него, а не для меня. Утонули триста пассажиров. Ну так утонули. Продавайте новые билеты и дело с концом…

Я мог бы сейчас сказать ему это и еще много чего. Например, что людей сегодня на площадь собирал отнюдь не я, а он, Шайя Бен-Амоц, собственной персоной. Он даже вел его, этот злополучный митинг. Почему же в итоге наглец обвиняет меня, когда кругом виноват он сам? Почему? Я мог бы напомнить ему и о том, что, если бы он вел себя с Ив иначе, то она не оказалась бы здесь, в самом очаге катастрофы, и нам обоим не пришлось бы сейчас ковылять по этой хрустящей стеклом улице, умирая от тоскливых предчувствий. Но я не скажу, не напомню. И не столько оттого, что это было бы жестоко в такой момент. На самом деле я просто боюсь, что он психанет, выкинет какой-нибудь фортель и исчезнет,