машина стоила немного даже до катастрофы. На ветровом стекле толстый слой пыли, и я почти минуту вывожу пальцем по серой грязи слова, которые знаю. Я написал свое имя, «кот», «пес» и уже не помню, что еще. Потом отец вышел из дома и отыскал меня.
— Жди здесь, — велел он. — В дом не заходи.
Я уже видел мертвецов. Они меня не пугали.
Но отца встревожило нечто иное. Он направился к матери по дорожке перед домом, что-то ей сказал, она взглянула на дом, и он сказал что-то еще, и тогда она покачала головой.
— Это не наше дело, — сказала она. — Не надо.
Тогда я и прошмыгнул в дом через боковую дверь.
Женщине было лет за тридцать, и когда-то она была красивой. Я обнаружил ее сидящей в центре столовой. Она сидела обнаженная. С трех сторон ее окружали стены из картонных коробок, и все они были взрезаны, чтобы она могла протянуть руку и взять что хотела. Все оставшееся пространство грязного пола усеивали пустые банки из-под яблочного сока, спагетти, концентрата томатного супа и пластиковые бутылки из-под воды. Ее обнаженное тело поддерживали в сидячем положении мягкие веревки, охватывающие грудь, а с потолка свисали на веревках резиновые рукоятки. Ее стул когда-то стоял в гостиной, кто-то выпилил бензопилой в сиденье большую дыру. Теперь эта дыра стала чрезмерно большой для ее тощих ягодиц. Позднее, думая об этой ситуации, я догадался, что была пропилена и вторая дыра, в полу под стулом, чтобы женщина могла при необходимости сходить по нужде. Еда и вода находились на расстоянии вытянутой руки, и она могла бы протянуть несколько лет, питаясь из этого запаса.
— Привет, — прошептал я.
Лицо у нее подергивалось, но глаза смотрели ровно. Она могла видеть меня достаточно хорошо, чтобы отреагировать, хотя ее слова оказались для меня бессмысленными. Ее хитроумная, рожденная отчаянием система работала, пока она не ослабела настолько, что уже не могла вскрывать банки и бутылки. У ее ног валялись консервные ножи и едва проткнутые жестянки. В тощих ногах уже не осталось сил. Руки- палки покрывали язвы и красные пятна. Я уже несколько месяцев не видел живого больного «трясучкой». Меня поразило, что она прожила так долго, но у некоторых был сильный природный иммунитет. Он не мог их спасти, но его хватало, чтобы превратить жизнь в нечто худшее, чем умирание.
Собрав остатки достоинства, эта обнаженная, голодающая и беспомощная женщина сидела на своем импровизированном унитазе, смотрела на меня и бормотала какую-то чепуху. Потом ее взгляд переместился, и она замолкла.
На мое плечо опустилась рука.
Я ждал, когда будет произнесено мое имя, а за ним последуют и неприятности. Но отец опустился на колени и смотрел только на меня. Потом осторожно и серьезно сказал:
— Иди на улицу, Ной. Иди сейчас же, а я скоро приду.
Сперва я подумал, что отец хочет открыть несколько банок и бутылок и накормить женщину, прежде чем мы поедем дальше.
Но потом я увидел пистолет, торчащий из заднего кармана его брюк.
Я замешкался.
Отец снова посмотрел на меня. На этот раз он властно сказал: «Иди», и я пошел на улицу. Я не хотел бежать и приказал себе идти. Но я вдруг оказался на ярком солнце, ноги мелькали на бету, хлопнул и раскатился выстрел, а я едва его расслышал.
Мать окликнула меня, но не попыталась остановить.
Я пробежал мимо нее, всхлипывая и издавая собственные бессмысленные звуки.
— Подумать только! — бормотала старуха на грани эйфории. — Зима? Значит, у нас получилось, так ведь? Наступила зима. Мы спасли мир.
Мало кто обращал на нее внимание. Некоторые услышали ее голос и, может быть, прислушались к словам. Но все вокруг разговаривали. Всем хотелось отыскать развлечение в чем-то новом и неожиданном. Медленно и постепенно шум в большой комнате стихал, и тут бабуля договорила, а ее лицо опять стало пустым. Может быть, она вообще ничего не говорила. Я подумал, что слышал все, но не был уверен, что именно услышал. Могли существовать тысячи причин игнорировать болтовню этой старухи. Я так и собирался поступить, пока не взглянул на Мэй.
Они с отцом переглядывались. И взгляды эти были далеко не благостные. В какое-то зловеще растянувшееся мгновение мне даже показалось, что между ними вспыхнут молнии.
А потом они одновременно рассмеялись.
Смех этот словно намекал — мол, ничего смешнее мы не слышали. Мэй, опустив блокнот и ручку, похлопывала бабушку по спине, исподтишка разглядывая лица собравшихся в комнате. Остановив взгляд на человеке, наиболее озадаченном этой вспышкой смеха, Мэй очаровательно улыбнулась.
— У бабушки бывают кое-какие проблемы, — сообщила она.
Я благожелательно кивнул, не видя причин возражать.
— Она начинает путаться, — добавила она.
— Да все в порядке, — сказал я.
Но и такой ответ ее не удовлетворил. Ей требовалось прикоснуться ко мне. Пальцы Мэй сомкнулись вокруг моего локтя, а лицо приблизилось настолько, что я ощутил в ее дыхании запах вяленого мяса.
— И тогда бедняжка рассказывает поразительнейшие истории, — тихо, почти шепотом пояснила Мэй.
— В такое нетрудно поверить.
— Только не надо воспринимать всерьез ее болтовню, — посоветовал ее отец, кивая и подмигивая. — Она даже не понимает, где находится.
Может, и так, но бабуля вновь захихикала, издавая те же странные звуки, а ее взгляд снова обрел глубину и ясность. Она повернулась и посмотрела на нас, занятых своими разговорами, и открыла рот, готовясь разразиться новой тирадой.
Но Мэй ее перебила.
В ее действиях не было грубости, но действовала она решительно:
— Ты наверняка устала, бабушка. Не хочешь прилечь и немного поспать?
Бабуля моргнула, сопротивляясь внезапной смене темы.
Ее сын повернулся к мэру и сказал чуть громче, чем необходимо:
— Моей маме необходимо прилечь. У вас тут есть гостевая комната, лишняя кровать?..
— Гостей у нас не бывает, — признался мэр. — А все кровати наверху. — Но, оценив ситуацию, он милосердно добавил: — В соседней комнате есть удобная кушетка. Если дверь закрыть, то, я думаю, ваша мама сможет там отдохнуть.
Для внезапно заботливого сына этого оказалось достаточно.
— Пойдем, мама. Давай я тебе помогу.
И они вышли следом за мэром.
Я посмотрел на Мэй, она улыбнулась. Но когда я сделал вид, будто смотрю в другую сторону, ее лицо напряглось, а улыбка превратилась в нечто более жесткое.
Старый Феррис рассказывал о прошлых зимах, сравнивая их с нынешней. Мясник Джек стоял рядом с ним и вопросительно взглянул на меня.
— А что ты там записываешь? — спросил я Мэй.
Она подняла блокнот, явно удивленная, что до сих пор держит его:
— Ну, мне просто нравится писать. — Она и сама поняла, что это не ответ, закрыла блокнот и сунула его в карман обтягивающих брючек. — Когда мы выехали, я подумала, что здорово будет все записывать. Вести дневник. Может быть, я даже смогу когда-нибудь написать книгу о нашем путешествии.
— Книгу? — с сомнением переспросил я.
— Конечно книгу, — подтвердил Джек, подходя к нам. — Ты разве не думаешь, что когда-нибудь и где-нибудь наберется достаточно людей, чтобы имело смысл печатать новые книги?
Мэй с энтузиазмом кивнула:
— Это произойдет даже раньше, чем вам кажется.
Джек взглянул на меня. Я переводил взгляд с него на Мэй и обратно, но молчал.
