считали, что перенаселение и загрязнение среды являются жестокой угрозой для планеты. Если они убедили себя, что так будет лучше…
— И сколько их потребовалось бы?
— Извините, сенатор?
— Я про описанную вами тайную организацию. Хочу выяснить, сколько преступников нам следует искать?
— Не знаю, сенатор.
— Десятки? Сотни?
— Наверное, сотни. Но сохранить такой огромный секрет будет трудно. Поэтому горстка единомышленников смогла бы, вероятно, добиться желаемого результата, если бы у них хватило знаний.
— В вашей компании, сэр…
— Да?
— Кто не был вакцинирован?
Помощник наклонился к нему, прошептал что-то на ухо. Он отмахнулся от совета:
— Нет, я хочу ответить. — Свидетель наклонился ближе к микрофону. — Я задавал себе тот же вопрос, сэр. Обязан был задать. Но моя компания почти исчезла. Я настоял на том, чтобы мои сотрудники были вакцинированы первыми, включая всех субподрядчиков. Большинство из нас уже мертвы. То, что я еще жив, — скромное чудо. Я не могу подсчитать, сколько друзей и коллег… покончили с собой… но все же я, если говорить честно, не могу исключить и того, что несколько человек не смогли бы сбежать в этом хаосе…
Сенатор задумался над следующим вопросом, но поднялась умирающая женщина рядом с ним и хриплым, неприятным голосом спросила:
— Но зачем? Даже если все было так, как вы утверждаете, и небольшая группа попыталась спасти мир…
— Я ничего не утверждал, мадам. Я лишь предполагал.
Сидящий позади меня мэр вскочил и писклявым голосом приказал выключить телевизор.
— Мне наплевать на причины, — продолжил сенатор. — Причины — это оправдания. А это жестокая и злобная атака на человечество, и уж поверьте — те, кто в этом виновен, получают огромное удовольствие от наших страданий и ужаса.
Экран телевизора погас.
Я обернулся. Мать стояла возле мэра. Она уже не плакала, а эмоции сменились прежней стальной маской, которую я знал в мельчайших деталях.
— Очевидно, что это очень болезненная тема, — заявил мэр, обращаясь к классу.
Но мы не плакали. Смотреть такое было в десять раз легче, чем на людей, дерущихся из-за таблеток с ядом. Мать что-то шепнула мэру, тот кивнул и прошел вперед, разворачивая один из зеленых мешков, запас которых имелся в старом магазине. Диск был извлечен из проигрывателя. Мать помогла собрать все остальные диски, и, пока она относила полный мешок на автостоянку, мэр объяснил, что диски будут сожжены. Детей постарше это удивило, а учительница выглядела озадаченной и даже огорченной. Но мэр, желая придать смысл происходящему, объяснил:
— Да, люди играли роль в том, что произошло. Но важно то — и это вы должны запомнить, дети, — что лишь десница Божья может править этим миром. Ничто иное не имеет такой власти или величия. И та огромная кара, которую мы пережили, была наслана Отцом нашим небесным, за что мы должны быть Ему благодарны. Ибо Он подарил нам этот новый Эдем, и мы получили от Него благословения больше, чем любой человек, когда-либо ходивший по земле.
И он вышел.
Вскоре мы почувствовали запах дыма, уродливо-черного и наверняка токсичного.
Учительница медленно вышла к доске и что-то пробормотала, неуклюже поддерживая это дурацкое решение. Многие ученики принялись делать бумажные самолетики и перебрасываться записками с разной чепухой. Но я был занят делом: зажмурившись и затаив дыхание, я желал матери надышаться этим дымом, заболеть и умереть.
Уинстон стоял под ярким холодным солнцем — руки по бокам, глаза опущены, губы сжаты. На скулах у него перекатывались желваки. Он оказался не таким красным, как я представлял, но не требовалось особого таланта, чтобы понять, что он разозлен до крайности. Проходившим мимо хотелось поговорить с приезжим, но они видели его лицо и не решались. Даже двое детишек, захотевших было приблизиться к нему, передумали, и, проходя мимо меня, один из них спросил другого:
— Что за демон у него в сердце?
Я встал перед ним и стал ждать.
Он не реагировал.
Поблизости никого не было, и лишь мы стояли на площади. Я не знал, что сказать, но как только заговорил, нужные слова нашлись сами.
— Семьи, — сказал я с легким презрением. — С ними всегда нелегко. — Потом добавил парочку ругательств, подготавливая почву, и признался: — Моя мать была необыкновенной сукой.
Уинстон моргнул и уставился на меня.
Я ждал.
Он снова начал отворачиваться.
— А как насчет твоей бабушки?
Я хотел, чтобы он снова посмотрел на меня, реагируя на вопрос-подсказку. Но он избегал и моего взгляда, и предложенной темы, а мощные ноги понесли его к трейлеру.
Шагая рядом с ним, я заговорил о записях тех старых выпусков новостей. Несколькими сжатыми фразами я попытался рассказать о тех двух днях в классе, о реакции взрослых и о своем гневном презрении.
— Понимаешь, у нас имелось окно в прошлое. И что сделали взрослые? Уничтожили его. Они не увидели никакой ценности в этих дисках, лишь опасность и уничтожили их до того, как кто-нибудь сообразил, как сделать копии. Поэтому нынешние местные дети… они ничего не знают о том, что произошло, — кроме того, о чем им захотят рассказать родители.
Похоже, Уинстон слушал, но отказывался даже взглянуть на меня.
— И вот что забавно, — продолжил я. — Когда мне исполнился двадцать один год, я ушел из Спасения. Была одна местная девушка, Лола, и я любил ее настолько же сильно, насколько моя мать ее ненавидела, и мы решили перебраться в крепкий старый дом на холмах. Жить вдвоем с нашими собаками — и чтобы на много миль вокруг ни одного верующего идиота.
Мы подошли к дому на колесах. Уинстон ухватился за ручку двери и потянул. Зашипел сжатый воздух, помогая двери открыться. Но, поднявшись на ступеньку, Уинстон остановился. Он не удержался, посмотрел на меня и спросил:
— Да почему, черт побери, меня что-либо из этого должно волновать?
— Моя жена умна, но по-своему.
Теперь парню стало слегка любопытно. Но этого хватило. Спустившись из трейлера, он уставился на мою макушку и спросил:
— И что?
— Мы разговариваем. Весь день мы с ней болтаем. Но поскольку других людей мы не видим, а ничего важного в нашей жизни не происходит, то больше всего мы любим говорить о прошлом. О нашем детстве. Она не ходила в школу со мной, но помнит тот день, когда сожгли диски. Я ей об этом рассказал. И пару лет назад, когда мы в сотый раз об этом заговорили, Лола спросила: «А тебе не кажется это странным? С чего вдруг обычному человеку тратить на это столько времени и усилий?»
«Потому что это история, — ответил я. — Вот почему».
«Но тогда это еще не было историей, — заметила она. — Когда все началось, это была лишь эпидемия в Китае. Остальной мир все еще был в безопасности. Тем не менее кто-то начал записывать выпуски новостей про эту болезнь. И они записывали все про вакцину, даже когда остальные в мире
