Но потом уже не могли ни ходить, ни произносить слов, просто стояли под окнами операционной в оцепенении, на холодном ветру… ветер нёс холодную пыль, и она была ледяной, как снег… пыль попадала в глаза и начиналась резь… вороньё с криками носилось туда-сюда… кроны кренились… тучи неслись, как ошпаренные… шпили ближнего костёла готовы были обрушиться прямо на наши головы… солнечное утро перешло в стальной, ледяной день… я промёрзла до последней косточки, но моя душа как будто отделилась от усталого тела, и оно мёрзло в одиночестве… А моей душе хотелось только одного: приподняться над телом, выше, ещё выше, чтобы увидеть отца – как он там? Наверное, всё уже идёт к концу?… Ведь так долго… Восьмой час идёт операция… Ведь сердце не такое уж большое, чтобы так долго его чинить… Господи, пусть всё будет хорошо! Господи Иисусе, помоги моему отцу! Господи, не оставляй его! Господи, будь с ним – там, рядом, у его изголовья… Господи, Господи, Господи Боже мой, ты слышишь ли меня?! Почему они нам машут? Что они хотят сказать нам?
– Идём, – сказал Георгий. – Кажется, нас зовут!
И мы побежали, без лифта, на шестой этаж, перепрыгивая ступени…
– Зайдите, – сказала медсестра Георгию, – с вами хотят поговорить.
Я села в холле на диван. Ноги от этого сумасшедшего бега дрожат. Сердце колотится. Жду… Если позвали, значит, операция кончилась. Но где Жорик? Почему его так долго нет? Вышел… Идёт ко мне. Усталый… еле передвигает ноги. В руках какие-то пакеты. Протягивает их мне:
– Это одежда. Серёжина…
– Дали постирать? Хорошо, я постираю. А папу можно увидеть?
– Идём отсюда, – говорит он.
– Да нет же, никуда я не пойду. Я подожду, когда его будут везти в палату. Я хочу увидеть его.
– Идём отсюда. Его больше нет.
– Что?…
– Его больше нет.
– ЭТО НЕПРАВДА!!! – закричала я так, что чуть сама не оглохла от своего крика. И пакеты попадали из моих рук, и что-то вывалилось из них… и Жорик стал запихивать это всё обратно…
Выбежала медсестра и, схватив меня за руку, быстро повела куда-то…
– Я должна его видеть, должна!… – твердила я, думая, что она меня ведёт к отцу.
Но она привела меня в ординаторскую, усадила на стул и стала капать в мензурку какие-то капли и заставляла пить эту горечь…
И тут в дверях показался Алкс, и я кинулась к нему:
– Пустите меня к отцу, Андрей Оскарович! Умоляю вас! Я должна его видеть!
– Это невозможно сейчас, – сказал он мёртвым, бесцветным голосом, который донёсся ко мне как с другой планеты…
– Но почему, Андрей Оскарович?! Почему я не могу его увидеть?!
Он как будто не слышал меня.
– Это была операция отчаянья… Мы сделали всё возможное… – сказал он, едва разлепляя серые губы. – Но сердце не захотело включаться…
Он был бледен, как больничная стена. Мне показалось, что он сам сейчас умрёт… И мне стало страшно за него. В ту секунду я поняла, как ему больно. Он дружил с отцом много лет, он его любил, он спасал его жизнь дважды…
– Андрей Оскарович, миленький, успокойтесь! Ради Бога, успокойтесь! Вы сделали для отца всё, что смогли. Спасибо вам огромное!
Он смотрел на меня с ужасом. Только что под его ножом умер мой отец, а я благодарила его.
– Если б не вы – мы бы с ним так и не встретились… Спасибо вам!
Потом мы брели с Жориком и с этими пакетами в сторону Центрального переговорного пункта. Нам предстояло очень трудное. Мы обещали: как только завершится операция, тут же позвонить. Я – маме, Жора – родным в Одессу…
Мы сидели в телефонной кабине, собираясь с силами…
Звоню маме:
– Всё кончено, мама…
– Операция завершилась? Всё благополучно? – уточняет она.
– Всё
Наконец, до неё доходит. Слышу в трубке рыдания… Слышу, как к ней подбегают Фёдор и сестра, с вопросами: «Что?! что случилось?!» Хорошо, что она дома не одна сейчас. И я кладу трубку.
Настаёт очередь Жорика. Боже, Боже, что там сейчас будет – в Одессе… Телефон есть только у брата Жени, и к нему сейчас съехались все – бабушка с дедушкой и жена отца с дочками. Они все сидят вокруг телефона и ждут звонка из Риги…
Наконец, Жорик набирает номер и говорит в трубку, едва сдерживая слёзы:
– Женя, Серёжи больше нет…
И мы выходим, полумёртвые, из переговорного пункта и бредём сумеречными улицами… в железном трамвайном звоне… мимо свинцовой страшной реки… и с ужасом думаем о том, что происходит сейчас там – в Одессе… Господи, помоги им! Господи, помоги…
Я страшно замёрзла, и, казалось, слёзы заморозились где-то глубоко внутри…
И только придя на улицу Мичурина, в тёплый дом Аллы Кондратьевны, на её участливый вопрос: «Ну, как прошла операция?» – я разрыдалась. И теперь уже она капала мне что-то в рюмочку, какую-то дополнительную горечь и настойчиво заставляла выпить… А потом мягко, но твёрдо сказала:
– Ну, всё, поплакала, теперь поешь что-нибудь.
– Не могу.
– Хотя бы попей горячего чаю, это необходимо, тебе нужны силы. А потом сразу же ложись спать.
– Я не могу спать…
– Ты должна уснуть и должна хорошенько выспаться. Завтра тебе предстоит тяжёлый день. Ведь ты везёшь папу в Одессу?
– Да, конечно.
– У вас с Георгием один день на всё.
– Почему один?
– Завтра – пятница, потом – выходные. За ними, вплотную, майские праздники. Всё будет закрыто до четвёртого мая. Я понимаю, что за один день управиться невозможно, но у вас просто нет другого выхода. Ты меня понимаешь?
– Понимаю…
– А как у вас с деньгами?
– Никак.
– Я что-нибудь придумаю. Постараюсь помочь вам. А теперь – спать!
Как ни странно, но я уснула…
