поле пасеки. Лесополосы, животноводческие фермы. Узкие ленты сверкающих серебром речек… Но перед глазами на крутом берегу Дона у Лебяжьего яра все у меня был Михаил Александрович Шолохов, человек и писатель, властной силой своего таланта ступив полстолетия назад на литературный путь, ставший гордостью XX века, совестью и честью всех светлых сил человечества.
Иногда начинаешь сомневаться в уже тысячекратно повторенных и утвердившихся в сознании аксиомах, даже если они и талантливо выражены стихами: «Лицом к лицу – лица не увидать, большое видится на расстоянии».
Вероятно, так и бывает в тысячах случаев. Но на тысячи все же выпадает один-другой, напрочь опровергающий и это прекрасное, казалось бы, так прочно вошедшее в сознание. И – думается – на пользу самой аксиоме, словно бы и не опровергая ее, а в какой-то степени утверждая, что если и можно – лицом к лицу увидеть в полный рост человека, то как же потом, в вечности, будет выглядеть он?! Да, именно в вечности. Ибо, когда мы сегодня думаем о Михаиле Александровиче Шолохове – мы думаем о вечности. Думаем о тех сотнях и тысячах миллионов людей грядущих поколений, которым когда-нибудь доведется впервые открыть «Тихий Дон» и «Поднятую целину», открыть первые страницы первых шолоховских рассказов, удивиться спокойной народной мудрости глав романа «Они сражались за Родину».
Вероятно, даже можно позавидовать нашим потомкам, их открытиям, их наслаждению от первого знакомства с бессмертными шолоховскими творениями. В самом деле, вспомним и нашу юность, когда мы впервые открыли для себя «Войну и мир», «Человеческую комедию» или шекспировские трагедии.
И все же потомки могут позавидовать и нам. Когда-нибудь по крупицам будет воспроизведен человеческий портрет Михаила Шолохова. Составляться он будет не только по книгам Шолохова, но и учитывая ту атмосферу, которая сопутствовала его подвижнической жизни. И сейчас, в дни пятидесятилетия выхода в свет первых рассказов тогда совсем молодого писателя, пришедшего с верховьев Дона, как-то особенно остро чувствуешь не только историю советской литературы, но и саму историю, ибо все было рядом – история и писатель. И никогда писатель не уходил в сторону от правды; пусть порой и безмерно жестокой.
Для нас, кто вырос на Дону, вероятно, выпало особое счастье не только понимать глубинную правду шолоховских книг, но и видеть и понимать народные истоки творчества Шолохова.
Может быть, именно в творчестве и личной биографии писателя, рожденной в суровой классовой борьбе, в советской литературе, наиболее полно предстает и типический облик советского писателя.
Можно бесконечно теоретизировать по поводу сущности образа Григория Мелехова, относя его то к искателям правды, то к злобным врагам Советской власти, но никуда не уйти от одной простой истины, что Мелехов, литературный Мелехов, вырос из десятков и сотен Мелеховых, проходивших в годы ожесточенной борьбы классов испытания на собственные решения «в каком идти, в каком сражаться стане». Одни это испытание выдерживали, видя, пусть даже смутно, историческую перспективу, другие терпели нравственное крушение, уже без малейшей надежды на то, что им удастся выбраться из кипящих водоворотов классовой битвы, выбраться, подсушить одежонку на развороченном снарядами донском берегу, подняться на ноги и, как ни в чем не бывало, отправиться снова в путь, забыв все, что происходило здесь, на донском берегу, совсем недавно. Я не утверждаю, что и таких жизненных биографий не было. Больше того, думаю, что они были, и сама жизнь подтверждала это.
Во второй половине тридцатых годов я впервые оказался в Вешенской. В ту пору, хотя и не очень близко, я уже был знаком с Михаилом Александровичем не только по его книгам. В журналах появилось несколько моих стихов, где мотивы шолоховского видения событий гражданской войны на Дону как бы являлись их поэтической основой. И появились эти стихи не только потому, что меня, как и тысячи других читателей, заворожил «Тихий Дон». Нет, сама жизнь, пережитое и виденное, властно требовали – пиши. Вот одно из этих стихотворений – «Седло».
Живя какой-то срок в станице Вешенской, я много в ту пору общался, беседовал с людьми, для которых гражданская война еще не отгорела в крови. Помнится, однажды ездил я с одним из тех, кто хотя и не открывал мне душу нараспашку, но, тем не менее, и не захлопывал ее передо мной. В старых казачьих седлах не спеша мы трусили с ним рысцой по Вешенскому району на очень резвых конях, и он, в ту пору уже колхозник, конюх на конеферме, неторопливо потягивая самокрутку, повествовал мне о горячих днях своей жизни, о том, как он возвращался на свой родной хутор из отступления на Кубань, таща на себе единственное, что осталось у него – седло. Теперь он был уже спокоен и поплевывал через губу, и даже словно бы чуть подшучивал над собой, но горький, полынный привкус был в этой его легкой издевке. Уже отгремела коллективизация. Попутчик мой миновал и ее бурные пороги. Его уже устраивала та жизнь, что цвела на колхозном Дону. Невольно от далеких дней мы перекочевали с ним в нынешние. Я спросил, читал ли он «Тихий Дон».
– А кто не читал?
– Остались ли Мелеховы на Дону?
– Мелеховы? – И он надолго задумался. – Может, и остались, только не густо их осталось…
– Почему?
– А что, вы сами не знаете? – ответил он мне вопросом на вопрос. – А жаль, что не густо… Но тогда им про то не было известно..
Потом, всего через несколько лет, в годы Великой Отечественной войны, подолгу бывая в 5-м гвардейском донском кавалерийском корпусе, которым командовал генерал-лейтенант Алексей Гордеевич Селиванов, я не раз, еще в пределах Ростовской области, вспоминал этот неторопливый разговор со случайным спутником, колхозным конюхом… Может, и он был в этом корпусе? А может, к тому времени уже и сложил свою буйную голову где-нибудь в боях на Миусе?
Все это, на первый взгляд, может, и не имеет прямого отношения к шолоховским героям, но для меня осталось на всю жизнь, как свидетельство зоркости писателя, сумевшего разглядеть в гуще борьбы типичные жизненные фигуры.
Потом уже во время далеких поездок за нашими рубежами мы вдруг становились свидетелями немеркнущей жизненности шолоховских героев где-нибудь в норвежском городе Бергене или в пакистанском Лахоре… Я уже не говорю об огромной популярности книг Шолохова в странах, где происходила и происходит ныне революционная ломка общественного устройства. Конечно, популярность популярности рознь. На нашем литературном небосводе порой вспыхивают, на первый взгляд, яркие кометы, но бывает и так, что, еще не добравшись до зенита, они гаснут на лету…
Жизненность, глубокая правдивость характеров героев Шолохова оставляют их навечно в сердце и памяти читателей, вне зависимости от того, где эти читатели проживают.
А ведь все в книгах Шолохова происходило, казалось бы, на сравнительно ограниченной территории. Так было и в «Поднятой целине» – этом классическом произведении о коллективизации сельского хозяйства. Со сколькими людьми, близкими по духу героям Шолохова, встречались мы на жизненном пути.
Как же и мне забыть один из годов коллективизации, когда я, двадцатилетний фрезеровщик завода «Ростсельмаш», в составе бригады рабкоров был отправлен в подшефный заводу Миллеровский район Ростовской области. И хотя от Миллерова до станицы Вешенской расстояние около полутораста километров, все здесь жило, уже тогда жило, Шолоховым. Еще не была написана «Поднятая целина». Но герои «Тихого Дона» словно бы были прописаны и здесь. Один из сельских партийных работников сказал мне тогда: «Это все шолоховские места!» Помнится, недели две мы жили в хуторах и станицах, постепенно узнавая, что здесь происходило. Мы были на сходках, сидели ночами с казаками, которые откровенно сомневались в
