глаз, в Плешакове их избивала озверевшая толпа. Коммунисты перед лицом мучителей вели себя мужественно. Андрей Полянский перед смертью крикнул: «Умираю за свободу, а свободу не убьете!»
Отца моего убила Марья Дроздова, наша соседка, его кума. Она с бешеной яростью ударила моего отца прикладом в лоб. Винтовка переломилась, отец упал на спину. Дроздова выхватила винтовку из рук стоявшего рядом казака и проколола грудь отца.
Марья Дроздова умерла несколько месяцев спустя, осенью 1919 года. После того как в припадке лютой злобы она убила моего отца, стала чахнуть. Когда спрашивали у нее, что с тобой случилось, отвечала, что тоскует сильно, совесть ее мучает. «Каждую ночь во сне вижу Ивана Алексеевича. И все одно мне говорит: «Не убивал я твоего мужа, кума, не виновен в его смерти».
В станице Вешенской одна из улиц названа именем Сердинова. Иван Алексеевич Сердинов был одним из тех, кто отдал жизнь за становление Советской власти на Дону.
Органически входят в действие романа и образы представителей революционного народа – Подтелкова, Кривошлыкова, Щаденко, Головачева, Минаева, Лагутина. Выдающиеся борцы за утверждение советского строя на Дону Федор Григорьевич Подтелков, Михаил Васильевич Кривошлыков, Иван Лагутин с первых же дней революции решительно встали на ее сторону и благодаря своим незаурядным способностям смогли оказать решающее влияние на весь ход борьбы с контрреволюцией.
Живая память народа бережно хранит подробности о встречах с Подтелковым и Кривошлыковым. В станице Боковской сооружен памятник народному герою Дона М.В. Кривошлыкову. А неподалеку от Милютинской и Краснокутской станиц в степи есть высокий курган с обелиском. В любое время года приходят сюда люди, чтобы еще раз поклониться священным местам и перечитать надпись на потемневшем куске мрамора: «Видным деятелям революционного казачества Федору Подтелкову, Михаилу Кривошлыкову и их 83 боевым товарищам, погибшим от руки белоказаков в мае 1919 года».
До М.А. Шолохова в советской литературе не было показано верхнедонское, так называемое «вешенское», белоказачье восстание 1919 года. Весь материал для показа восстания Шолохов черпал главным образом из бесед с оставшимися в живых участниками тех событий.
В «Тихом Доне» есть эпизод, как в одном из сражений Григорий Мелехов убивает Петра Семиглазова. В Боковском краеведческом музее есть раздел экспозиции, посвященный землякам – борцам за Советскую власть на Дону. Там мы увидели фотографию Петра Семигласова в форме лейб-гвардии Волынского императорского полка. Это тот самый Петр Семигласов (в романе Петр Семиглазов), которому в «Тихом Доне» посвящен короткий, но сильный эпизод, читая который мы ощущаем почти физическую боль за эту прекрасную, рано оборвавшуюся жизнь, отданную революции:
«…Григорий узнал всадника. Это был каргинский коммунист из иногородних, Петр Семиглазов. В семнадцатом году с германской первый пришел он, тогда двадцатичетырехлетний парняга, в невиданных доселе обмотках; принес с собой большевистские убеждения и твердую фронтовую напористость. Большевиком он и остался. Служил в Красной Армии и перед восстанием пришел из части устраивать в станице Советскую власть. Этот-то Семиглазов и скакал на Григория, уверенно правя конем, картинно потрясая отобранной при обыске, годной лишь для парадов офицерской саблей».
Кстати, об этой сабле мы услыхали в Каргинской нечто вроде легенды от Шевцовой Евдокии Константиновны, родственницы Семигласова. А племянник Семигласова, проживающий сейчас в Боковской, вспоминает, как его отец – брат П. Семигласова – хоронил Петра. Такова народная память о герое революции Петре Семигласов е.
Классовая борьба на Дону принимала подчас невероятно жестокие формы. Вспомните описание боя под Климовкой, когда Григорий «в непостижимо короткий миг… зарубил четырех матросов».
М.А. Шолохов знал подлинный случай из биографии Харлампия Ермакова, когда он вырубил под Климовкой матросов. Матросы яростно сражались с повстанцами, стояли монолитно. Это был экипаж корабля, который был отправлен на фронт. Несмотря на трудности военного быта, матросы были по традиции тщательно одеты. Обувью им служили щегольские ботинки, которые нисколько не грели и в которых они не могли долго лежать на снегу и вынуждены были вставать, чтобы погреться. Тогда они становились живой мишенью.
В «Тихом Доне» мы читаем о том, как в разгар восстания под хутором Токином был взят в плен командир отряда красных Лихачев и зверски зарублен в семи верстах от Вешенской, в песчаных бурунах. По свидетельству писателя, эта история подлинная. Невозможно читать об этом без боли в сердце:
«Он шел впереди конных конвоиров, легко ступая по снегу, хмурил куцый разлет бровей. Но в лесу, проходя мимо смертельно-белой березки, с живостью улыбнулся, стал, потянулся вверх и здоровой рукой сорвал ветку. На ней уже набухали мартовским сладостным соком бурые почки; сулил их тонкий, чуть внятный аромат весенний расцвет, жизнь, повторяющуюся под солнечным кругом. Лихачев совал пухлые почки в рот, жевал их, затуманенными глазами глядел на отходившие от мороза, посветлевшие деревья и улыбался уголком бритых губ.
С черными лепестками почек на губах он и умер: в семи верстах от Вешенской, в песчаных, сурово насупленных бурунах его зверски зарубили конвойные. Живому выкололи ему глаза, отрубили руки, уши, нос, искрестили шашками лицо…Надругались над кровоточащим обрубком, а потом один из конвойных наступил на хлипко дрожавшую грудь, на поверженное навзничь тело и одним ударом наискось отсек голову».
В районной газете «Советский Дон» от 26 декабря 1967 года, в статье «Еще о местах, описанных в романе «Тихий Дон» (автор А.П. Грибанов), мы читаем: «Обычно после зверских допросов узников по ночам выводили в краснотал за старым станичным кладбищем и, экономя патроны, рубили там шашками. Так погибли командир карательного отряда красных Лихачев, комиссар и командир артбатареи Сердобского полка вешенец Василий Родин. В те грозные дни в подвале под «потребиловкой» вместе с красными комиссарами некоторое время находился и автор этих строк».
Писателю был известен не один подобный случай издевательства над пленными. Брали в плен красных служивые казаки, более милостивые, а конвоировать их вверяли казакам, убежденным приверженцам монархического строя, которые особенно изощрялись в пытках.
Много было трагического в то бурное время. И в «Донских рассказах» и в «Тихом Доне» мы читаем о том, как дело принимало иногда самый неожиданный оборот, когда люди, связанные кровным родством, оказывались по разные стороны линии фронта.
И необходимо было именно шолоховское знание донской действительности, шолоховское видение мира, шолоховский мудрый талант, чтобы так смело, ярко и убедительно выразить идею непобедимости дела революции. Эта убежденность должна была жить в крови писателя, чтобы, будучи облеченной в талантливое, первозданное шолоховское слово, так сильно повлиять на миллионы и миллионы человеческих сердец и умов, стремящихся постичь правду о нашей революции. Мы говорим о подлинном гуманизме и огромной притягательности произведений Шолохова.
Изучение творчества Шолохова, если говорить о «Тихом Доне», дает будущим исследователям богатейший материал. Литературоведы, историки, философы будут вновь и вновь обращаться к творчеству Шолохова, к его «Тихому Дону». Снова и снова будут думать, как могло родиться такое произведение, как удалось Шолохову создать такой роман, что это были за донские казаки. Многие исследователи захотят побывать на земле, где жили шолоховские герои. И нам хотелось бы, чтобы наша работа явилась частицей этого труда по изучению творчества писателя.
Мы думаем также продолжать работу – приобщиться к святая святых, к тайне постижения того, как жизнь становится высоким искусством на страницах шолоховских книг. Задача эта столь же привлекательна, сколь и почти непостижима, ибо кто, положа руку на сердце, может сказать, что сумеет разгадать секрет таланта великого мастера слова, разложить по полочкам все в его творческой лаборатории, или, как говорит Михаил Александрович, «на кухне писателя».
Во время одной из бесед о прототипах Шолохов прочитал нам письмо Льва Николаевича Толстого Луизе Ивановне Волконской, в котором он отвечает на ее вопрос о прототипе Андрея Болконского. Я позволю себе привести выдержку из этого письма: «…Спешу сделать для вас невозможное, то есть ответить на ваш вопрос. Андрей Болконский – никто, как и всякое лицо романиста, а не писателя личностей или мемуаров. Я бы стыдился печататься, ежели бы весь мой труд состоял в том, чтобы списать портрет, разузнать, запомнить…»
То, что писатель прочитал нам это письмо, послужило и хорошим напоминанием, толкованием, и это ко
