поколением побегов и листьев.
Не такие ли мысли возникли однажды и у М.А. Шолохова, когда в одной беседе он вспомнил об этом старом дубе? Речь шла о взаимосвязи поколений, о преемственности революционных традиций, борьбы за идеалы, ради которых наш народ шел в революцию, вынес всю тяжесть гражданской и Отечественной войн. Эти идеалы, говорил Михаил Александрович, для нас неизменны. Есть, конечно, новые важные задачи, но сохранить верность революционным традициям, верность заветам отцов и дедов, идеалам, за которые они боролись, воплотить их в жизнь – это главная задача и старшего, и нового поколений.
«У нас тут за Вешками дуб растет. Триста семьдесят лет ему. Памятником природы называют, – сказал тогда Михаил Александрович, – спили его – останется пень, останутся кольца на пне. По кольцам историю этого дуба узнаешь: когда засушливый год был, когда благополучный. Только вот дуба не будет… Чурки изучай как хочешь, а дерева живого не будет. Так и с поколениями, если их начать делить. Нет, мы на это не пойдем. Ни народ, ни партия с этим не согласятся».
Могучие многовековые деревья дуба с незапамятных времен вызывали удивление и восхищение человека. Мощь, долголетие и красота дуба, его многообразные полезные качества вполне оправдывают и объясняют такое отношение к этому «патриарху лесов».
В нашей стране известны десятки уникальных деревьев дуба – живых памятников природы, современников выдающихся исторических событий, замечательных людей, государственных деятелей, писателей, поэтов, художников. В их числе восьмисотлетний дуб, любимое дерево В.Н. Ленина в Горках под Москвой, Грюнвальдский дуб на месте разгрома тевтонских крестоносцев – «псов-рыцарей» в г. Ладушкине, дуб Петра I перед его домиком в Ленинграде, Запорожский дуб на Хортице, дуб Пушкина в Тригорском, дуб Лермонтова в Тарханах и в Ставрополе, дуб Тургенева в Спасском-Лутовинове, дубы Толстого в Ясной Поляне, двухтысячелетний Стелмужский дуб в Литве.
А недалеко от Вешенской, на родине М.А. Шолохова, возвышается над младшим поколением леса величественный дуб. Под лучами летнего солнца переливаются густой зеленью и золотистыми бликами его вырезные листья, осенью зреют и осыпаются с веток тысячи бронзовых желудей – родоначальников будущего леса. Каждый год новые слои древесины увеличивают мощь гиганта…
Советско-американский симпозиум «Михаил Шолохов и Уильям Фолкнер»
Доклады и материалы симпозиума 5–9 сентября 1986 года в Ростове-на-Дону проходил советско-американский симпозиум «Михаил Шолохов и Уильям Фолкнер». Советскую делегацию возглавил заместитель директора Института мировой литературы им. А.М. Горького АН СССР П.В. Палиевский, делегацию США – директор Центра изучения южной культуры университета Миссисипи У. Феррис. С советской стороны выступили Н.А. Анастасьев, А.И. Бирюков, Э.Ф. Володин, В.А. Воронов, Т.Н. Денисова, Я.И. Засурский, А.М. Зверев, М.М. Коренева, Т.Л. Морозова, П.В. Палиевский, Е.А. Стеценко, Д.М. Урнов. Американская сторона была представлена докладами Т. Инджа, Дж. Пилкингтона, Д. Стюарта, Д. Фаулер и У. Ферриса. На симпозиуме присутствовали писатели А.В. Калинин, обратившийся к участникам с приветственным словом, и А.В. Софронов, поделившийся своими впечатлениями о встречах с великим советским писателем.
Публикуем вступительное слово П.В. Палиевского и материалы симпозиума.
П. В. Палиевский
М. Шолохов и У. Фолкнер
Перед нами одна из самых интересных и неожиданных проблем литературы XX века: Шолохов и Фолкнер, Фолкнер и Шолохов. Действительно, разные художники, и жили на разных полушариях, и принадлежали разным общественным системам. Но оба проникли в жизнь своего народа так глубоко, что стали как бы сходиться в центре Земли – вот что поразило наблюдателей, впервые решившихся посмотреть на них вместе, и что, конечно, имело не только литературное значение.
Поражало то, что сходство это рождалось независимо. Фолкнер и Шолохов ничего не знали друг о друге. Больше того, мы вправе предполагать, из того, что нам о них известно, что, если бы кто-нибудь и сказал им о каком-то подобии, это бы вряд ли их заинтересовало, потому что они были слишком заняты своим делом, считая его жизненно важным для близких им людей. Независимо – значит ненамеренно, объективно. Словно бы мировая литература вдруг повела – вопреки всем известным направлениям – свои главные величины навстречу друг другу, подсказывая нам новые возможности, вынуждая нечто фундаментальное увидеть и осознать.
Так нельзя было не заметить, что оба писателя почти в одно и то же время, то есть более тридцати лет назад, одинаково высказались по ключевой проблеме современности, о которой мало кто верил тогда, что она является проблемой: о самом существовании человека. Фолкнер в своей нобелевской речи и Шолохов в знаменитой «Судьбе человека», ничуть не уменьшая опасности, заявили: «человек не только выстоит, он восторжествует», «человек несгибаемой воли выдюжит, и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть на своем пути». Ни в одном случае мысль эта не была брошенной фразой, но отражала опыт народа, обдуманный и по-своему обоснованный каждым художником. Мы не можем сомневаться в том, насколько важны нам эти обоснования сегодня.
Оба писателя первыми в XX веке доказали, что идея родины не разъединяет, а объединяет человечество. Нам известно, какие завалы и обманы им нужно было на этом пути одолеть. Но как Шолохов в тихом Доне обнаружил течение мировой жизни, так и Фолкнер в своей «крошечной почтовой марке родной земли» нашел универсальный смысл и, как он выразился, «краеугольный камень вселенной», – убедительный и понятный для других народов земли. И этих провидцев еще пытались называть «областническими писателями», как будто человечество может существовать абстрактно, а не для каждого, кто его составляет. Нет уж, если для всех, то, значит, и для всякого клочка родной дорогой земли, – которая становится тогда и предметом общих забот. Не перекладывая этих забот ни на чьи плечи, Шолохов и Фолкнер занялись общим среди самого что ни на есть «своего» и неожиданно пробили дорогу навстречу друг другу. У нас есть все основания за ними последовать.
Оба писателя прочно держались за те идеалы, которые высказались в истории их народов. Они были убеждены, что при достаточно критическом отношении, постоянной расчистке и борьбе за подлинные ценности эти идеалы раскроют свой общечеловеческий смысл и выведут человечество к общему пути. А в критике того, что мешало этому движению, они были неколебимы. Особо это хотелось бы сказать сейчас о Шолохове, так как нашлись люди, пользующиеся сравнительно малым интересом к литературе на Западе, которые стали рисовать его там в виде толкователя официальных программ. Им и не снилась та сила критики, которую вложил в свои образы Шолохов и которая остается и сейчас намного глубже любых ожесточенных односторонних нападок. Но Шолохов умел сказать другое. Он поставил свою критику в перспективу той исторической дороги, которой пошел его народ. И его образы стали носителем той правды, «под крылом которой, – как выразился его герой, Григорий Мелехов, – мог бы посогреться всякий».
Что еще объединяет этих писателей, это их стойкий демократизм. О Шолохове здесь не требуется разъяснений, так как его способность видеть мир глазами народных характеров и раскрывать эти характеры на толстовской духовной глубине – известна. Но оговорить это о Фолкнере, видимо, нужно – потому что об этом продолжается спор. Показательно, как сказал один профессор, когда мне случилось заметить, что Фолкнер выражал интересы и моральные ценности рядового американца: «Фолкнер, этот сложнейший стилист XX века, говорил от имени человека с улицы… да вы смеетесь». Вопросы, наверное, остаются. Но мне и сейчас кажется, что Фолкнер говорил от имени таких людей, как чета Армстид, Лина Гроув, Рэтлиф, Дилси, Лукас Бичем и других подобных. Что касается сложности, то разве он ее хотел? Разве не старался всю жизнь преодолеть ее, победить – ради той же цельности духа? И ему, безусловно, удавалось это среди его лучших хорошо известных нам страниц.
Демократизм был очевиден и в образе жизни Шолохова и Фолкнера. Замечательно, что внезапно свалившиеся деньги ничуть не изменили их житейских привычек. Ни тот ни другой не стали коллекционерами дорогого фарфора, африканских масок или уникальных картин, не приобретали яхт со звучными именами и не переселились на виллу в Швейцарские Альпы. Они остались жить среди тех, кто был их друзьями; а ружье, удочки, трубка, лошадь и собака были единственной собственностью, которая была им нужна. Эта устойчивость привязанностей, конечно, светилась в каждой строчке их книг.
Поистине во многом, не зная того, сходились эти люди, предлагая нам теперь материал для размышлений. В составе образов, в резких переходах от юмора к трагедии, в склонности к неукротимым
