какую он увидел сегодня утром в окне своего дома. Какой-то престарелый призрак, сказал он про себя, а вслух произнес:
– Нет. Здесь обязательно должно что-то быть. В тексте должен находиться segno. – Голос его звучал хрипло, и в нем слышались нотки отчаяния. – Указание где-то здесь. Я в этом уверен.
– Может быть, ваши умозаключения по поводу DIII оказались ошибочными?
Лэнгдон медленно повернулся и окинул ее весьма суровым взглядом.
– О'кей, – поправилась девушка. – Ваш вывод о DIII имеет смысл. Но может быть, ключ не имеет отношения к математике?
– Lingua pura. Чем еще это может быть?
– Это может относиться к искусству, например.
– С этим можно было бы согласиться, если бы в книге были иллюстрации. Но их, увы, здесь нет.
– Я уверена лишь в том, что термин lingua pura не имеет отношения к итальянскому языку. Математика представляется наиболее логичной.
– Согласен. И числа могут быть записаны не уравнениями, а словами.
Сдаваться так просто он не хотел.
– Но на то, чтобы прочитать все страницы, уйдет много времени.
– Времени, которого у нас нет. Нам следует разделить манускрипт. – Лэнгдон вернул пачку листков в первоначальное положение. – Для того чтобы заметить числа, моих познаний в итальянском вполне достаточно. – При помощи лопатки он разделил страницы, словно колоду карт, и положил десяток листков перед Витторией. – Указание где-то здесь. Я в этом уверен.
Виттория взяла в руки первую страницу.
– Лопатка! – возопил Лэнгдон, хватая с лотка второй инструмент. – Используйте лопатку.
– Я же в перчатках, – проворчала девушка. – Как, по-вашему, я могу испортить рукопись?
– Ну пожалуйста...
Виттория взяла у него лопатку и спросила:
– Интересно, испытываете ли вы те же ощущения, что и я?
– Напряжение и волнение?
– Нет. Всего лишь нехватку воздуха.
У Лэнгдона тоже совершенно определенно начиналось кислородное голодание. Воздух стал непригодным для дыхания гораздо скорее, чем он ожидал. Следовало торопиться. Ему и прежде не раз приходилось сталкиваться с архивными загадками, но тогда для их решения в его распоряжении было значительно больше времени, чем несколько минут. Не говоря ни слова, Лэнгдон склонился над манускриптом и жадно впился глазами в текст в поисках знака.
Ну покажись же. Покажись, будь ты проклят!
Глава 53
А в это время в один из подземных тоннелей Рима по каменной лестнице спускалась темная фигура. Древний коридор освещали лишь факелы, отчего воздух в нем стал горячим и плотным. В тоннеле слышались испуганные голоса. Это были отчаянные, полные ужаса призывы о помощи. Отражаясь эхом от стен, они заполняли все тесное подземное пространство.
Завернув за угол, он увидел их. Увидел точно в таком же положении, в котором незадолго до этого оставил. Четырех умирающих от ужаса старцев в крошечной каменной камере за решеткой из ржавых металлических прутьев.
– Qui etes-vous[66]? – спросил один из них по-французски. – Чего вы от нас хотите?
– Hilfe[67]! – выкрикнул другой по-немецки. – Освободите нас!
– Вам известно, кто мы такие? – спросил третий по-английски с заметным испанским акцентом.
– Молчать! – скомандовал скрипучий голос, и в этом слове можно было услышать последний, не подлежащий обжалованию приговор. Четвертый пленник, итальянец, молча смотрел в черную пустоту глаз тюремщика, и ему казалось, что в них ему открывается сам ад. «Да хранит нас Господь», – подумал он.
Убийца посмотрел на часы, а затем перевел взгляд на пленников.
– Итак, – сказал он, – кто же из вас будет первым?
Глава 54
А в недрах хранилища №10 Роберт Лэнгдон повторял в уме итальянские числительные, вглядываясь в почти неразборчивый текст. Mille... cento... uno, duo, tre... cinquanta[68].
Надо найти хоть какое-нибудь число. Любое, будь оно проклято!
Закончив просмотр, Лэнгдон взял лопатку, чтобы перевернуть страницу. Поднося инструмент к пачке листков, он почувствовал, как дрожат его пальцы. Еще через минуту он вдруг увидел, что перелистывает страницы руками. Недостаток кислорода начинал влиять на его поведение. «Вот это да, – подумал он, ощущая себя преступником. – Гореть мне в аду для архивистов!»
– Давно пора, – сказала Виттория и, увидев, что ее спутник перешел к ручной обработке рукописи, отложила в сторону лопатку.
– Есть что-нибудь? – с надеждой спросил Лэнгдон.
– Ничего похожего на математику, – покачала головой Виттория. – Я понимаю, что скольжу по поверхности, не вникая в текст, но ничего даже отдаленно похожего на ключ не вижу.
Перевод каждой очередной страницы давался со все большим трудом. Степень его владения итальянским языком, мягко говоря, оставляла желать лучшего, а мелкий шрифт и архаичные обороты речи сильно осложняли работу. Виттория, справившись со своей порцией листков значительно раньше Лэнгдона, печально следила за тем, как тот переворачивает страницы.
Покончив с последней страницей, американец выругался себе под нос и посмотрел на девушку, которая в тот момент внимательно изучала листок, держа его перед самыми глазами.
– Что вы там увидели? – поинтересовался он.
– А вам не попадались сноски? – в свою очередь, спросила та, не отрывая взгляда от рукописи.
– Не замечал. Почему это вас интересует?
– На этой странице есть одна. Сноска едва заметна, так как оказалась на самом сгибе.
Лэнгдон вытянул шею, чтобы посмотреть, о чем говорит Виттория, но не увидел ничего, кроме номера страницы в правом верхнем углу листка. «Том №5» – было начертано там. На то, чтобы заметить совпадение, ученому потребовалось несколько секунд. Но, даже уловив его, он решил, что догадка выглядит притянутой за уши. Том № 5. Пять. Пентаграмма. Сообщество «Иллюминати».
«Неужели иллюминаты решили поместить ключ на пятой странице?» – думал американец. В окружающем их красном тумане, казалось, мелькнул слабый лучик надежды.
– Есть ли в сноске какие-нибудь цифры?
– Нет. Только текст. Одна строка. Очень мелкая печать. Почти неразличимая.
Вспыхнувшая было надежда сразу погасла.
– Это должна быть математика, – упавшим голосом сказал он. – Lingua pura.
– Знаю, – неуверенно согласилась она. – Однако думаю, что вам следует это услышать.
Теперь в ее голосе слышалось волнение.
– Давайте.
Вглядываясь в листок, Виттория прочитала:
– Уже сияет свет; сомненья позабудь...
Таких слов Лэнгдон совсем не ждал.
– Простите, что?
– Уже сияет свет; сомненья позабудь... – повторила Виттория.
– Уже сияет свет? – вдруг выпрямившись во весь рост, спросил Лэнгдон.
– Да, здесь так и сказано: «Уже сияет свет...» Значение этих слов наконец дошло до него. Уже сияет свет...
Это прямо указывает на Путь просвещения, на Тропу света, подумал он. Мысли сбивались, и ему казалось, что его голова работает как двигатель на плохом бензине.
– А вы уверены в точности перевода?
– Вообще-то, – сказала Виттория, глядя на него как-то странно, – это, строго говоря, вовсе не перевод. Строка написана по-английски.
На какую-то долю секунду Лэнгдону показалось, что акустика хранилища повлияла на его слух.
– По-английски?
Виттория поднесла листок к его глазам, и в самой нижней его части Лэнгдон увидел строку:
– Уже сияет свет; сомненья позабудь... Английский?! Как могла попасть написанная по-английски фраза в итальянскую книгу?
Виттория в ответ лишь пожала плечами. От недостатка кислорода она тоже начинала чувствовать нечто похожее на опьянение.
– Может быть, они считали английский язык этим самым lingua pura? Английский считается интернациональным языком науки. Во всяком случае, в ЦЕРНе все общаются между собой только по-английски.
– Но в семнадцатом веке дело обстояло совсем по-иному, – не согласился с ней Лэнгдон. – В Италии на этом языке не говорил никто, даже... – он замер, осознав смысл того, что собирается произнести, – ...даже служители церкви. – Теперь его мозг ученого работал на полных оборотах. – В 1600-х годах, – Лэнгдон стал говорить гораздо быстрее, – английский был единственным языком, который оставался вне интересов Ватикана. Клир общался на итальянском, немецком, испанском и даже французском, однако английский оставался Ватикану абсолютно чуждым. Церковники считали его испорченным языком вольнодумцев и таких нечестивцев, как Чосер[69]и Шекспир.
Лэнгдон неожиданно вспомнил о четырех клеймах братства «Иллюминати». Легенда о том, что клейма представляли собой отлитые из металла английские слова «Земля», «Огонь», «Воздух» и «Вода», наполнялась новым и совершенно неожиданным смыслом.
– Значит, вы полагаете, что Галилей мог считать английский язык lingua pura потому, что им не владели в Ватикане?
