Мои, говорит, парни придут переписывать, так чтобы все в норме было. Ну погодите тут, я сейчас.
Нас в комнате оставил, а сам на кухню пошел. Красивый дядька, уже весь в морщинах, а все равно красивый. Идет — шагов не слышно.
Он там посудой звенел, а я комнату рассматривал. На полу ковер мягкий, большой, я и расхаживаю. Юра говорит:
— Смотри, как делать буду, в следующий раз один поедешь.
— Ну, пошли, что ли, вундеркинды?
Аппаратура у него на специальном стеллаже стояла. Подходим, я смотрю — «Каденция»! Я этот центр у Юры в блестящих книжках видел, он говорил, что сейчас ничего лучше и не бывает.
— Так чего, любоваться будете или включить уже?
Юра кивает, а я вспоминаю, что ему сейчас делать надо. Точно, чистую кассету вставил.
— Нет, — это Юра Владимиру Алексеевичу говорит, — вы пластинку не ставьте сразу, пусть вертушка вхолостую покрутится.
А я вспомнил: если все в порядке, на ленту никакой шум не запишется. Минут пять подождали, потом послушали. Тишина в колонках. Порядок, значит.
Владимир Алексеевич этот у Юры за спиной стоит, курит.
— Ах ты чудо-ребенок!
А я уже чувствую, что все у Юры как надо. Вундеркинды, вундеркинды! До вертушки уже добрались, вот что! Мне эта проверка больше всех нравится. По краю диска насечки — черные, белые, и лампочка на них светит. Если скорость в порядке, эти насечки как будто на месте стоят, если нет — бегут в какую-нибудь сторону. Ну, тут-то они, понятно, намертво стояли, только Юра все равно регулятор покрутил. Побегали у него чуть-чуть.
Этот, сзади, опять задымил.
— Ну, наигрался? Да вижу, что можешь, вижу. Пиши уже.
А пластинку на диск сам поставил. Не дал Юре. Все пустил и стоит, на свою «Каденцию» любуется.
Мы уже почти до конца одну сторону дописали, совсем ерунда осталась. Вдруг — бац! — звук исчез. Владимир Алексеевич засуетился, аппаратуру выключил.
— Сейчас, — говорит, — пацаны, сейчас. Ерунда какая-то. Подождем малость, перегрелась техника. Вчера же как зверь пахала.
Немного подождали, он диск перевернул. Все нормально.
— Ну я же говорил. Пластинка небось с дефектом.
Только звукосниматель к концу подбираться начал, та же история: диск крутится, лампочки светятся, в колонках — глухо.
Владимир Алексеевич прямо на месте завертелся.
— Да я ж за эту чертову «Каденцию» такую прорву денег отвалил, что сказать неприлично. Что я теперь с ней, а? Мне эту шарманку заграничную кто чинить будет? Вы, пацаны, вот что, вы Холу скажите. Он же говорил, что разбирается. Черт его знает, может, и починит.
Владимир Алексеевич опять с «Каденцией» возиться начал, а я вспомнил. Вспомнил, как про точно такое же папа Холстову рассказывал. Я Юре тихонько говорю:
— Ты ему скажи про проводок-то, скажи, ну, помнишь, отец мой Холу…
Юра сумку с кассетами подхватил.
— Всего доброго, — говорит. И к выходу меня толкает.
Так на площадке и очутились. Я говорю:
— Ты чего?
А он меня вниз тянет. Я уже на улице уперся.
— Ну точно же, Юра, забыл ты, что ли? Все, как папа рассказывал. Чего он будет с ума сходить? Ведь цело там все внутри, цело! А Хол когда ещё придет, он, пока дождется, вообще спятит.
Юра меня через дорогу перетащил, сумку свою на скамейку бросил.
— Ты помолчать можешь? «Хол», «Хол»… Если хочешь знать, Хол сам этот проводок вчера сломал. Я его, думаешь, к Дмитрию Алексеевичу зачем приводил? Он же сам в этой технике ещё меньше меня понимает.
— Так ведь в мастерской же работает…
— В какой мастерской? Он эту мастерскую для твоего отца придумал. Он таким, как вот этот, аппаратуру достает, диски. А они, лопухи, ещё и верят, что он специалист. «Посмотрите, все ли в порядке, проверьте». Вот он этому вчера и посмотрел. Сам ведь заметил, точно, как твой отец сказал, так и сделано. Ему-то сто лет такого не придумать.
— Фу ерунда, — говорю, — так ведь и чинить ему придется. Ведь придется же?
— Ну что ты все спрашиваешь? Не спрашивал бы ты лучше, все же ясно. А ты если помогаешь, так и помогай. Чего мешать-то?
Юра на меня так внимательно посмотрел, как будто сообразить хотел, правда я не понимаю или притворяюсь просто.
— Сам ты, Витек, подумай: он же теперь до смерти боится, что деньги его накрылись, а Хол для него, лопуха, авторитет. Хол ему скажет, что аппаратуру как следует починить нельзя, так он ее хоть за сколько кому угодно продаст, чтобы сколько-нибудь денег вернуть. А уж тот, кто купит, выложит Холу за это дело. Всех же делов — один проводок заменить.
Медленно как-то до меня доходило.
— Ты что, с самого начала все знал? И с зонтиком на остановке?..
Юра сморщился.
— Ну, знал. Все знал. Вас вот с отцом не знал, а так все. Ты, Витек, можешь не верить, только я теперь и без всех этих штучек, — он по сумке с кассетами хлопнул, — я просто так рад, что мы с тобой познакомились. А что Хол с аппаратурой крутит, так тебе-то что? У одного жлоба купит, другому продаст, подумаешь, большое дело. Так, Витек? Ты же не ему, ты же мне помогаешь!
Юра звал меня сначала, потом догнал и шел рядом. Я не отвечал ему, и скоро он отстал.
Я очень люблю, когда папа рассказывает, как он был студентом. Все смеются, и он от этого рассказывает ещё веселей. Когда у нас бывают папины друзья, они вспоминают хором, а мы с мамой хохочем как ненормальные.
А теперь я, как предатель, привел их домой и они тоже слушали и смеялись и думали, как нас обмануть… Наверное, я больше никогда не смогу слушать папу и смеяться со всеми.
Я и не заметил, как оказался в этом сквере. Жесткие листья катались в короткой траве. Из-под маленьких кустов выпрыгивал полосатый кот. Он хватал листья лапами, нюхал и отпускал на волю. Иногда на кота налетало сразу много листьев, он фыркал и лупил себя толстым хвостом.
Было уже темно, когда я приехал домой. Папа стоял около парадной в домашних брюках, в куртке, накинутой на плечи. Он взял меня за подбородок, подержал так.
— Ну, Витька…
Я делал уроки, а под стеклом на столе мама переправлялась через реку на олене. На том берегу ее ждали люди, а она смотрела назад серьезно и внимательно. Она смотрела, как будто от нас с папой увозил ее олень через реку.
Я про будильник напрочь забыл. Проснулся, а на часах уже ой-ой. Из дому как встрепанный выскочил и бегу. Так ведь на остановке Ваньчик меня ждал. Мы вдвоем до самой школы как полоумные неслись. Я уже в классе говорю:
— Как там у вас, цвет от музыки не отвалился?
До самого звонка проговорили, ничего не слышали. Базылева на уроке спрашивает:
— Ты, Витька, чего такой разговорчивый?
— Погода, — говорю, — хорошая.
Посмотрел, а по стеклам в три ручья льется.
