поезда? Что случилось?
— Ничего особенного, просто командированные, пересели с почтового, торопимся в Самару, — объяснил я.
Когда же началась проверка билетов, то выяснилось, что я потерял одну доплату — за плацкарту и скорость. Грозил штраф. При размахе Маяковского сам по себе штраф значения не имел — жаль было затраченных сил.
Вдруг меня осенило. Весьма учтиво обратился я к начальнику: «Можно вас на минуточку?» И тот вышел в коридор.
— Помните, вы спрашивали, кто этот здоровый дядька?
— Ага.
— Может быть, вы не знаете, а может, слыхали, есть такой известный поэт — Владимир Маяковский.
— Ну?
— Ну, так вот это он и сидит в купе.
Начальник схватился за голову:
— Подумать только, в моем вагоне живой Маяковский! Познакомь меня с ним.
Смешно прозвучало: «познакомь». Будто он не разговаривал уже с Маяковским! Оказалось, он давно любит стихи Маяковского, знает их на память и к тому же сам «занимается стихописанием».
Теперь он сидел в нашем купе и постепенно, поборов смущение, разговорился вовсю, читал не только стихи Маяковского, но даже свои. Владимир Владимирович не остался в долгу: знакомил с новыми стихами, делился планами и т. д. Все это напоминало «творческое содружество». Начальник, боясь упустить минуту свидания, почти не отлучался из купе, несмотря на уйму дел…
Штрафа, разумеется, мы избежали.
Начальник поезда мечтал довезти поэта до самого Ташкента.
— А как же Самара? — засмеялся Маяковский.
— Ничего, подождут. На обратном пути заглянете.
Но за пределами фантазии начиналась реальная жизнь. В Самаре новый знакомый помог нам выгрузить вещи и направился было на привокзальную площадь, но Владимир Владимирович преградил ему путь: вещи перешли к носильщику, и мы распрощались.
В Самаре, в номере Маяковского, всю ночь просидели гости ― заезжие москвичи. На этот раз он изменил своему обычаю — есть в ресторане — и завел у себя целое хозяйство: накупил продуктов и вина (любимого грузинского сухого и шампанского).
— В винах надо разбираться, — говорил он. — Это большая специальность.
Шипенье пенистых бокалов И пунша пламень голубой.
Вот кто понимал и чувствовал, что такое вино!
У нас же некоторые поэты пишут о винах, не имея о них понятия. Надо браться только за то, что знаешь. Надо учиться у Пушкина. Это вам не есенинское «дррр». Вы чувствуете, как это здорово сделано! Шш и пп — ппенистых, ппунша, ппламень — товарищи, это здорово! Дай бог всякому! Я и то завидую. Пушкин понимал, что такое пунш, с чем его едят и как он шипит. Надо чувствовать это шипение.
Тем понятнее становится этот рассказ, когда вспоминаешь, как Маяковский на публике говорил: «Вино я всосал с молоком матери — родился среди виноградников и пил его, как дети пьют молоко».
Ведь сам-то Владимир Владимирович слыл знатоком винных дел. Зато уж в другую крайность он не впадал: водки не признавал, разве что изредка, за компанию или в торжественно-новогодние дни.
Не зря Маяковский мчался в Самару — будто чувствовал, что закипит работа. Здесь поэт побил рекорд — четыре выступления в один день: у рабфаковцев, учителей, рабкоров и в партклубе. Как ни подсчитывай, это десять часов чистого разговора с трибуны, да надо учесть еще и беседы в интервалах между встречами. Владимир Владимирович, по натуре человек организованный, в этот день нарушил режим — и вовсе не ел. Кстати, Маяковский говорил не раз:
— Пища — вещь немаловажная, от нее зависит твоя работоспособность.
Он высмеивал тех, кто считал неудобным распространяться о таких «низменных материях», как пища и сон:
— Таких товарищей я расцениваю как аристократов в кавычках.
В Саратове — вынужденное заточение в номере. Подолгу смотрел он в окно, выходящее на главную улицу города.
Не то грипп, не то инфлуэнца. Температура ниже рыб. Ноги тянет. Руки ленятся. Лежу. Единственное видеть мог: напротив — окошко в складке холстика — «Фотография Теремок, Т. Мальков и М. Толстиков».
Молодой, здоровый, выносливый Маяковский захворал, как это, кстати сказать, бывало не раз и как это имело место третьего дня в Самаре.
Но болезнь, правда, не сломила воли поэта. И он решил не срывать намеченных вечеров. Однако возникла другая преграда: Политпросвет всячески пытался затормозить выступления.
Он требовал представить тексты стихов и подробно изложить содержание докладов (мудрый товарищ, что и говорить). Мне удалось убедить не тревожить больного. Потом, как и в Пензе, все уладилось.
…На лестнице и вестибюле партклуба Маяковского осаждают, выпрашивают пропуска. Он просит непременно пропустить группу красноармейцев. И прежде чем начать выступление, не забывает проверить — пропущены ли они.
— Красноармейцы должны всегда проходить в первую очередь и обязательно бесплатно! Ведь они нас защищают!
Больной Маяковский напрягает голос. Слушателям это незаметно.
Разговор-доклад назывался «Лицо левой литературы».
После окончания мы выходим на улицу, и внезапно Маяковский предлагает спрятаться за кусты — послушать, что говорит публика.
Раздаются голоса:
— Здорово читает!
— Какой нахал!
— Ну и талантище!
— Какой остроумный!
— Подумайте, как он на записки отвечает. Кроет, очнуться не дает!
— Хвастун здоровый!
— Вот это да! Говорит без единой запинки!
— Я сам читал, ни черта не понял, и вдруг — все понятно. Просто удивительно!
Выйдя из-за кустов, Маяковский резюмирует:
— Значит, польза есть. А ругань не в счет.
ДВА ПОЭТА
В начале февраля 1927 года я из Харькова телеграфировал Маяковскому о сроках выступлений. Когда же вернулся в Москву, он встретил меня смехом:
— Не из сумасшедшего ли дома вы давали телеграмму? Зимой — в поле? Бред!
И показал телеграфный бланк. Там было написано: «Восемнадцатого поле, 10/20 Курске, 22 Харькове».
Я протер глаза. Ничего не изменилось. Телеграф перепутал: «поле» означало Тулу, а 10/20 — 19.20.
Владимир Владимирович пригласил с собой в поездку Николая Асеева. От Москвы до Тулы время проходит незаметно: поэты беседуют о стихах, играют в «тысячу».
