— И бесплатно не хочу. У меня — бесплатное море.
— А я одновременно и играю, и море наблюдаю. (Бильярдная выходила на набережную).
Наконец пришла из Хосты телеграмма: «Слегка заболела приеду пятнадцатого», затем другая: «Больна малярией» и в ответ на «служебную» предложила перенести встречу на Москву.
Позже Маяковский писал:
Я не спешу / И молниями телеграмм / мне незачем / тебя / будить и беспокоить… / Как говорят инцидент исперчен…
Эти строчки из «Неоконченного» повторяются и в предсмертном письме. «Инцидент иcперчен», ― частенько говаривал он. Эту остроту он слышал от артиста Владимира Хенкина. Шутка оказалась трагедийной.
Маяковский выступил в Ливадии на открытой площадке клуба, в крестьянском санатории, размещенном в бывшем царском дворце. Площадка была поделена пополам: одна сторона для отдыхающих, другая — для обслуживающего персонала и посторонних. Владимир Владимирович был поражен, увидев крестьян, сидящих в санаторных нарядах — пижамах.
— Мне уже приходилось бывать здесь, и по этому поводу я написал стихотворение «Чудеса», которое я вам сейчас прочту;
Как днище бочки, / правильным диском / стояла / луна / над дворцом Ливадийским. / Взошла над землей / и пошла заливать ее, / и льется на море, / на мир, / на Ливадию. / В царевых дворцах — / мужики-санаторники.
Наутро мы должны были на пароходе «Ленин» отплыть в Евпаторию.
Собирая вещи, Маяковский пожал плечами:
— Странно! Почему-то в дороге, как правило, чемодан набит до отказа! Я когда-нибудь нарочно возьму пустой чемодан.
Пришлось утрамбовывать вещи, танцуя поочередно на чемодане.
Маяковский отправился на пристань один, а я остался заканчивать срочные дела, рассчитывая успеть к посадке. Но задержался и прибежал после третьего гудка. Уже поднимали трап. Мгновение. Я успел схватиться за него и, само собой разумеется, автоматически взмыл кверху. Несколько секунд я висел над морской пучиной. Мне казалось, что взоры устремлены на меня. Я подумал — Маяковский небось разглядывает меня: каков циркач. На палубе хихикали, кое-кто оценил мою ловкость, и мне даже слегка аплодировали. Владимира Владимировича на палубе не оказалось. Странно. Я отправился на поиск и, войдя в ресторан, услышал из дальнего угла знакомый голос:
— Откуда вы, «прелестное дитя»? Ведь я был на палубе до самого «отдай концы» включительно — и вас не видел.
Взволнованный, я рассказал о приключениях и шепнул: «На борт подняли „зайца“ — я не успел купить билет».
Только на днях я доказывал, что в поездках никогда не бывает все гладко. Маяковский возражал:
— А вот в Крыму все гладко.
Я тогда поправил его: «Не все, а почти все». Теперь он это признал:
— Действительно, вы правы: в поездке не бывает все гладко.
Во время завтрака команда обратилась с просьбой выступить. Маяковский охотно согласился.
— Ваше дело в шляпе! — шепнул он мне, как только моряки ушли. Конечно, это была лишь шутка, ведь Маяковский согласился выступать без учета выгод — он никогда вообще не отказывал людям, которые хотели послушать его стихи.
Когда пароход прошел Севастополь, на верхней палубе, под брезентовым навесом, собрались моряки. Проникла и часть пассажиров. Поднялся ветер. Судно покачивалось и, переваливаясь с боку на бок, скрипело. Маяковский состязался с шумом ветра и волн. Он держался одной рукой за штангу.
— Приходится а открытом море сражаться с бурей, — пошутил он.
После краткого вступительного слова зазвучали стихи. В который раз прочитано «последнее» стихотворение! Просили еще и еще — долго не отпускали.
Немного отдохнув, он усадил меня на палубе в плетеное кресло и вручил русско-французский словарь. Сам же похаживал вблизи и просил проверять.
Я спрашивал десятки слов, читая их по-русски и по-французски. Почти все слова он переводил правильно.
— Годик еще позаниматься, и буду прилично владеть. Мне это крайне необходимо. Ведь почти ежегодно бываю во Франции.
Когда пароход подходил к Евпатории и она стала видна как на ладони, Маяковский тихо проскандировал:
Очень жаль мне / тех / которые / не бывали / в Евпатории.
— Как, по-вашему, — шутя обратился он ко мне, — меня будут когда-нибудь цитировать, как «Горе от ума» или Пушкина?
— Я думаю, что будут, и даже больше, вот я, например, цитирую. Ведь они сами лезут в разговор.
— До Грибоедова мне далеко, но надежды не теряю, — посмеивался он.
Действительно, знакомые частенько впопад бросали меткие фразы — «Как собаке здрасите», «От жары балда», «Светить — и никаких гвоздей», «Дела много, только поспевать» и другие.
В одном евпаторийском санатории Маяковский попросил поднять руки тех, кто знает хоть несколько строк из современных поэтов. Взмахнули десятки рук. С мест стали кричать: «Я знаю!» Но, как выяснилось, никто не смог привести больше одной-двух строчек. Кто-то выкрикнул из Сельвинского: «Ехали казаки». А дальше? Молчание.
— Не то я просил, — сказал Маяковский. — Нужны хотя бы отдельные четверостишия. Если вы внимательно читаете стихи по нескольку раз и стихи хорошие, то обязательно запомните отдельные куски или, по крайней мере, рифмованные четыре строчки. Для того и пишутся стихи. В том их основное отличие от прозы. Выходит: или у нас еще мало читают стихи, или поэты плохо пишут. Вот «Евгения Онегина» вы все знаете, потому что здорово сделана вещь. Я плохих вещей тоже не запоминаю, за исключением тех, которые нужны мне для иллюстрации безграмотности или недобросовестности поэтов.
В другом санатории слушатели переполнили открытую площадку и, сидя в темноте, хором распевали украинские песни. Выделялась знаменитая: «Реве та стогне». Маяковский отыскал ход на сцену. Там тоже темень и ни души. Владимир Владимирович прождал несколько минут. Никто из администрации не появлялся. Я подумал, что он обидится и уйдет. Но этого не случилось.
— Даже оригинально! — весело сказал Маяковский. — Давайте сами начнем!
Отыскав рубильник, он включил свет и вышел за занавес.
— Сейчас я даю занавес и приступаю к работе, — прозвучало категорически.
Маяковский притащил столик и отрекомендовался:
— Как видите, перед вами поэт, монтер и рабочий сцены. Сколько неожиданностей сулит вам мой приезд! Я надеюсь, что вы не в претензии на меня за то, что я помешал вам петь, так сказать, нарушил ваш покой. Товарищи, я уверен, что вы не откажетесь от записок в конце вечера, а большинство этих записок я заранее знаю, и потому начну свое выступление прямо с ответов на пока еще не поступившие записки.
В курзале скамьи окружены сплошной стеной людей. Оркестр превращен в ложу: там сидят артисты. Маяковский заговаривает с ними «по-семейному», он не скрывает своего отрицательного отношения к большинству исполнителей его стихов. Потом читает записку:
«Как вы относитесь к чтению Артоболевского?»
— Никак не отношусь. Я его не знаю.
Из оркестра раздается смущенный голос:
— А я здесь…
Маяковский нагибается:
— Почитайте, тогда я вас узнаю. Поскольку речь идет о «Солнце», прочтите его. Затем, если вы не обидитесь, я сделаю свои замечания и прочту «Солнце» по-своему.
Артоболевский выходит на сцену. Заметно волнуясь, читает «Солнце». Раздаются аплодисменты.
Маяковский хвалит его голос, отмечает и другие положительные качества исполнения. Но он говорит,
