что чтецу не хватает ритмической остроты, и критикует излишнюю «игру», некоторую напыщенность. Он находит, что напевность в отдельных местах, например в строках «Стена теней, ночей тюрьма», неоправдана, и, наконец, подчеркивает, что нельзя сокращать название стихотворения.
— Так, к сожалению, делают большинство чтецов, — замечает он, — а между тем название неразрывно связано с текстом. Все, что мной говорилось, — заключает он, — относится ко всем чтецам, которых я слышал, за исключением одного Яхонтова.
Затем Маяковский сам читает «Солнце». Артоболевский поблагодарил его и отметил интересную деталь: ему казалось, что слова «…крикнул солнцу: „Слазь!“» нужно действительно крикнуть, а Маяковский произнес слово „слазь“ без всякого крика, но тоном чуть пренебрежительным.
— Подымите руки, кто за меня? — обратился к залу поэт. — Почти единогласно.
И снова «аудитория сыплет вопросы колючие, старается озадачить в записочном рвении».
«Кто вам больше платит — Леф или Моссельпром?»
Маяковский зол:
— После такого вопроса я могу задать вам другой, и вас выведут из курзал-парка. Вы хотите сказать, что я продался Советской власти? Моссельпром — государственное предприятие, борющееся с частниками. Моссельпром — частица социализма. А за «Нигде, кроме» я получил три рубля. Это в Америке за такие строчки платят сотни и тысячи долларов. У нас все должны честно получать за свой труд.
«Вы утверждаете, что хорошо знакомы с Горьким, — это неверно».
— Сейчас уже народилась армия, которая хвалится знакомством с Маяковским. А вы уличаете меня в том, что я горжусь близостью к Горькому!
«Маяковский, за что вас ругал Ленин?»
— Ленин был скромнее вас. Ленин прочел в «Известиях» мое стихотворение «Прозаседавшиеся» и сказал: «Я не поклонник его таланта, хотя признаю свою некомпетентность в этой области. Но с точки зрения политической и административной я давно не испытывал такого удовольствия. Насчет политики ручаюсь, что это совершенно правильно»[51].
Вскользь замечу, что поэт с эстрады читал «все до 42 лет на заседании комсомола» (вместо 22 лет, как в книге). Он знал, что 42 ближе к гротесковому стилю — смешней и впечатлительней.
«Зачем вы ездите за границу?»
В ответ сугубо «мажорно» зазвучало четверостишие из «Паруса» Лермонтова:
Под ним струя светлей лазури, / Над ним луч солнца золотой… / А он, мятежный, ищет[52] бури, / Как будто а бурях есть покой!
«Ваша поэзия не поднимается выше частушек и агиток».
— У меня есть частушки, которые я сочинил в начале революции. Ни в одной из моих книжек вы их не найдете. Но с этими частушками красногвардейцы шли на Зимний дворец, распевая их на мотив «Ухаря- купца»:
Ешь ананасы, рябчиков жуй, / День твой последний приходит, буржуй.
Я горжусь этим больше, чем всем, что написал за всю свою жизнь.
«Почему в ваших стихах много индивидуализма и ваше личное я чересчур сильно просвечивает сквозь революционный сюжет?»
— Значит, у меня хоть луч света просвечивает, а у вас абсолютная власть тьмы, судя по этой записке.
После вечера артисты, среди них Е. Н. Гоголева, В. Н. Аксенов, Г. И. Афонин, подошли к Маяковскому и заговорили с ним о чтении с эстрады, о репертуаре. Он назвал свои стихотворения для исполнения и особенно советовал отдельные главы из «Хорошо!».
— Есть очень хорошие куски для эстрады. Уверен, что они будут доходить. Сужу по своим выступлениям.
Артисты любили его. В Ялте он встречался с Ю. Солнцевой, П. Полем и другими. Они заглядывали неоднократно в тир и весело проводили там время, охотно подолгу стреляя.
В Евпатории он ежедневно коротал время с Хенкиным, иногда с Тамарой Церетели.
Владимир Владимирович редко смеялся громко, но, когда он слушал рассказы и остроты Владимира Хенкина, не мог удержаться от хохота.
Он часто вспоминал одного из любимейших своих актеров — Игоря Ильинского.
— Посмотреть Ильинского — большое наслаждение. Он замечателен во всех ролях. Обожаю его в «Клопе».
«Клопа» с участием Ильинского Маяковский смотрел много раз. Я как-то попробовал сымитировать фразу Ильинского (в его гротесковом стиле) из спектакля «Лес»: «А ты свое художество брёсил?» — «Брёсил, — говорю, — Геннадий Демьянович, брёсил!». Маяковскому понравилось.
— Умоляю, еще что-нибудь!
Расхрабрившись, я спел песенку Аркашки, введенную Мейерхольдом в «Лес» из «Орфея в аду»:
Когда я был аркадским принцем, / Любил я очень лошадей, / Гулял по Невскому проспекту, / Как ошалелый дуралей.
Даже подражание Ильинскому умиляло Маяковского, и он неоднократно просил:
— Ну, спойте! Или скажите только «брёсил».
ПРОГРАММНЫЕ ВЕЧЕРА
Литературный сезон в Москве открывался в Политехническом музее вечером «Левей Лефа» (вечер состоялся 26 сентября 1923 года), вызвавшим множество кривотолков.
Маяковский писал в объяснительной записке к докладу:
«…Показать, что мелкие литературные дробления изжили себя и вместо групповых объединений литературе необходимо сплотиться вокруг организаций, ведущих массовую агитлитературную работу, — вокруг газет, агитпропов, комиссий, организуемых к дням революционных празднеств. Необходимость отказа or литературного сектантства иллюстрируется примером Лефа, большинство из сотрудников которого ведут работу в пионерских, в комсомольских органах печати. Только переход на такую работу дает писателю вместо салонной поддержки семидесяти единомышленников критику и поддержку миллионных организаций.
Литература — самоцель должна уступить место работе на социальный заказ, не только заказ газет и журналов, но и всех хозяйственных и промышленных учреждений, имеющих потребность в шлифованном слове. Мы излишнее количество сил уделяем на критику ничтожных литературных явлений, оставляя без критического внимания вещи повседневного обихода. Хлеб, костюм, сапог должны критика интересовать по крайней мере не меньше, чем стихи Есенина.
Агитационно-просветительная работа хотя бы по борьбе за чистоту жилищ, против плевания на улице, за отмену рукопожатий и т. п. должна пользоваться правами литературного гражданства наравне с поэмой и романом».
Разговор иллюстрируется стихами, печатавшимися а «Правде», «Комсомольской правде», «Рабочей газете», «Крокодиле».
Составляя афишу, Маяковский впервые опустил слово «поэт», оставив только свое имя и фамилию.
Не только ради формы или ради эффекта сделал он это. Здесь — четкая мысль, тенденция: освобождаться от лишних слов вообще и, в частности, на афише, которой самой природой суждено быть лаконичной. Наряду с этим возникает параллель, когда вспоминаешь ответ Маяковского на вопрос одного из слушателей: «Вы себя считаете хорошим поэтом?» (ответ приведен в этой книге).
Еще деталь: на афише вместо общепринятого «Ответы на записки» значится в единственном числе: «Ответ на записки». Смысл таков: записок много, но ответ как бы один, он исходит от одного лица и представляет как бы единое целое.
