Между мальчишками затеялась перепалка, в ходе которой выяснилось: они не только дразнят бедного Андрюшу, дразнят, как котёнка: бумажкой через щель, и просовывая ему всякие штуки. Они ещё, невзирая на запреты и опасность заразиться коклюшем, входят к нему в палату (разумеется, когда этого никто не видит!) и поколачивают Андрюшу, и заставляют его есть бумагу…
А сейчас они с любопытством смотрели на плачущего Андрюшу и было видно, что никому из них его не жалко.
– Мальчики! – сказала я, обращаясь ко всем сразу, но глядя в дерзкие глаза маленького очкарика. – Мальчики, а вы никогда не слышали о том, что Бог наказывает тех, кто издевается над слабыми и больными?
Они все враз затихли и уставились на меня.
“Не знали об этом?” – “Нет, не знал…” – сказал очкарик.
“Теперь знай”.
Я выдержала паузу и сказала: “Андрюша из детского дома. У него мамы нет. К нему никто не ходит. Ему и так плохо. А вы его ещё и обижаете.”
“Нет мамы?!” – они опять все разом загалдели. – “Совсем нет мамы?!”
“Да. Совсем нет мамы”.
Света вышла из бокса. “Есть хочет, – сказала она. – От голода плачет. Но у меня нет! нет ничего!”
“Вот, передайте ему”, – мы протянули пакет.
Она с радостью схватила его. “Набоков! на, ешь!”
И – унеслась в “сестринскую”, к телевизору: там шла 98-ая серия какого-то американского сериала…
Мы стояли у стеклянного тамбура и смотрели на Андрюшу, как он уминает бутерброды. Потом он принялся за яблоко. Яблоко было большим, оно выскользнуло у него из рук и покатилось по полу. Андрюша удручённо смотрел ему вслед. Минут пять он гонялся за ним, зажимал между ногами, но почему-то никак не мог взять рукой. От бессилия и огорчения он плакал. Мы пошли искать Свету. Она помыла яблоко, и Андрюша впился в него зубами.
Рядом с нами стояла девочка с белой косой и васильковыми глазами. Какой- то мальчик, пробегая мимо, стрельнул в неё взглядом и нехорошо выругался. Девочка сказала: “Вот, ругаются”.
– А не ты ли их научила? – спросила я.
Она испуганно распахнула свои сказочные глаза. И – ничего не ответила.
– Ты такая красивая девочка, тебе совершенно не идёт ругаться.
– Я не красивая, – уныло сказала она.
– Ты сказочно красивая. Как Василиса Прекрасная. Неужели тебе никто про это не говорил до меня?
– Нет… – прошептала она.
– Жалко… У тебя такие синие глаза, такая прекрасная коса. Я таких красивых девочек не встречала.
Она ошеломлённо молчала.
– А как тебя зовут?
– Клава.
– И имя у тебя красивое. Старинное и очень редкое.
Удивительно, как ей шло её имя. Конечно, Клава, а не Марина или Юля.
– Сколько тебе лет, Клавочка?
– Девять, – тихонько сказала она.
– Пожалуйста, не ругайся больше, ладно?
Она кивнула. Она смотрела на меня почти с испугом.
Я ободряюще улыбнулась ей.
– И помни, что ты – красавица.
Она кивнула, а в глазах стояли недоумение и недоверие. Я погладила её по густым, мягким белым волосам: “Я правду говорю”.
…Мы стояли у дверей Андрюшиного бокса. Вокруг кишела детвора. Была суббота, дежурили не очень грозные медсёстры и тихая старенькая нянечка. Никто не кричал страшным голосом: “Па-па-ла-там!!!”. Эти крики с первого нашего больничного вечера заставляют нас каждый раз вздрагивать.
А в это субботнее утро дети чувствовали себя привольно: носились по коридорам, играли в черепашек ниндзя, заглушая голод криками и беготнёй. Шёл первый час, а завтрак не везли.
Мимо протопал маленький мальчик с большой железной больничной кружкой, из которой он прихлёбывал воду. “Вот, ещё один голодающий, – сказала Света. – Никто к нему не ходит. От голода дует кипяток…”
Мы помчались в свою палату, и через минуту мальчик Юрочка уже уминал сырники, принесённые нам вчера бабушкой Лидой. Ему явно не было и трёх лет, но он был здесь один, без матери. На карточке у его бокса было написано: “З,5 года”. Но не было ему трёх с половиной, не было! И трёх не было. “Сколько мать сказала, столько и написали. Какая разница?” – сказала Света.
Было ясно: мать набавила сыну целый год, чтобы не ложиться с ним в больницу. Что ж, разные бывают обстоятельства. Может, у неё дома ребёнок ещё меньше Юрочки?
Я присела на корточки и погладила его по голове. Соломенные густые волосы были склеенными от грязи и казались пластилиновыми.
Рядом стоял другой мальчик, лет семи, в страшно грязной и рваной рубашке. Татарское личико с узкими тёмными глазами. Стоял и смотрел, как Юрочка ест. “А я – Сергей”, – сказал он. Помолчав, спросил: “А у вас ещё есть такие штуки?” – он показал на сырник в Юрочкиной руке. – “Есть”. – “А вы мне можете дать? А то есть уж очень хочется…”
О, Господи! да тут вокруг сплошь голодные дети! Как же я раньше этого не видела??? Пробегала по коридору с тарелками, или к телефону-автомату – и быстро-быстро обратно. Опасаясь только за то, чтобы не быть сбитой с ног проносящейся мимо ватагой мальчишек… Сидящие большую часть суток взаперти, они иногда вырываются в коридор и носятся, как ураган, как тайфун… (Если сестра и нянечка не очень строгие). Носятся, пока не раздастся зычное: “Па-а пала-ата-ам!!!” (В этих грозных, а порой просто остервенелых криках мне слышится: “ПО КАМЕРАМ!…”)
Нянечки и медсёстры большую часть времени проводят в “сестринской”. Конечно, никому и в голову не приходит поиграть с детьми, почитать им книжку. А они изнывают от скуки, от тоски, от безделья, от сидения взаперти в маленьких обшарпанных боксах. Игрушек мало, у некоторых и вовсе нет, книжек не видно вообще ни у кого. Ни альбомов, ни раскрасок, ни карандашей… Изменить тут что-либо не в моих силах и возможностях. В инфекционной больнице свои жёсткие правила: собирать детей в группу и читать им книжки – нельзя, заходить в чужие боксы – нельзя, давать другим детям свои игрушки – нельзя.
Но хотя бы подкормить-то их можно! Хотя бы самых голодных!
Ксюня сбегала в нашу палату и принесла Юрочке яблоко, а Серёже сырник. С материнским состраданием смотрела на Юрочку, как жадно он ел.
…Когда вернулись к себе в палату, она была очень задумчивая и даже как будто повзрослевшая. “О чём ты думаешь, Ксюнёк?” Она не ответила. Думала о чём-то, думала…
– Я придумала! Давай отнесём тому мальчику… тому, который в отдельной
