– А вот и наш академик пришёл!
Воспитательницы, а их у тебя две: молоденькая и весёлая Любовь Петровна и средних лет мрачноватая и флегматичная Евдокия Васильевна, – с первых же дней переложили на тебя часть своих обязанностей. Они уже не читают ребятам книжки – это делаешь ты. Читаешь или просто что- нибудь рассказываешь. Воспитательница сажает тебя на стульчик перед всей группой и говорит:
– Расскажи нам что-нибудь, Антон.
Для воспитательницы наступает минута отдохновения, а для тебя – вдохновения.
Ты рассказываешь. О Мале. О Самболюнии. О Голофомэ…
– Давным-давно, с незапамятных времен, жила-была планета Маль. Сорок триллионов лет назад, даже больше, когда ещё не было Земли и Солнца, и светила одна Луна всему космосу, на планете Маль, ещё на которую не капало ни одной дождинки, стал пробиваться маленький фонтанчик. Но всё больше разрастался фонтанчик, всё больше воды было в пустыне. Фонтанчик развивался годами, месяцами, столетиями… Все обрадовались, что у них теперь океан!
Я прихожу за тобой пораньше, стою в раздевалке, смотрю на тебя в приоткрытую дверь и слушаю. Мне жаль прерывать твой вдохновенный рассказ.
– Самболюния – такая страна на планете Маль. Там много городов, очень древних и очень красивых. Мунт, Самбол, Дерефан, Антованск,
Статуйск… Ещё есть Машинный город. И есть Деревный… Мунт – самый старый город. Ему царь-додоностопервый год. Он потому простоял так долго, что он был такой крепкий, что от землетрясений не ломался! Статуйск – это такой город, где живут статуи. Они умеют ходить, и ещё умеют говорить, и умеют по лестницам идти, и на лифтах кататься, и ещё умеют в квартирах жить!… А ещё там живет птица Голофомэ! Голофомэ – большая. Она прилетает зимой из Самбола в Мунт за миллионы километров. Она делает гнезда в старых липовых и дубовых деревьях или на старых мунтских домах – зимою, в холодные дни…
– Антон, а где это всё происходит? – спрашивает Любовь Петровна, оторвавшись от своих дел (пока ты занимаешь детей рассказами, она наводит порядок в шкафах с книжками и игрушками).
– На планете Маль, – терпеливо объясняешь ты. – Маль – это планета, на которой живут все мои фантазии…
– Антон, расскажи ещё! – слышится нетерпеливый девчачий голосок.
Итак, можно сказать, что в четыре с половиной года ты обрел кафедру.
А дома… дома ты работаешь в стиле «ретро». Бегаешь на четвереньках, лаешь, мяучишь, издаешь какие-то странные звуки.
– Антон, что с тобой?!
– А что? Все ребята в саду так делают. Очень весело! Давай вместе?
Но в саду веселиться таким образом ты стесняешься.
В саду, на прогулке, ты отыскиваешь прутик и начинаешь писать на песке цифры. Складываешь, вычитаешь… Вокруг тебя собирается кучка ребят, в основном, мальчики.
– Ты до скольки можешь досчитать?
– Я? До скольки угодно.
– До ста можешь?
– Могу.
– А до миллиона?
– И до миллиона.
Смотрят – кто с уважением, кто с завистью, кто с деланным равнодушием.
А после пяти, когда ребят начинают разбирать по домам, ты устраиваешься на веранде у «окошка» (так ты называешь дырку в кирпичной стене веранды) и начинаешь ждать…
– Ты сегодня шестая пришла! – сообщаешь ты мне.
Или:
– А ты сегодня первая!
Сидишь у «окошка» и, чтобы время скорее шло, пересчитываешь кирпичи веранды.
– Я сегодня до двух тысяч сорока пяти кирпичей насчитал. Ты почему так долго не приходила?…
Каждое утро одна и та же просьба:
– Приди за мной пораньше.
С каждым днём расставание всё болезненнее. Первые дни, когда превыше всего было любопытство к новой жизни, ты не плакал. Но уже на третий день начались слезы. Этот третий день пришёлся на понедельник, и после двух выходных ты никак не хотел идти в сад. Прощаясь, рыдал неудержимо. Весь день мне слышался твой плач, так что даже работать не могла, всё валилось из рук. Когда пришла за тобой, выяснилось, что так и есть: оба носовых платка мокры от слез, хоть выжимай, под глазами синяки, в глазах – тоска.
– Всё. Не пойду больше в сад, – заявил ты.
– Но ведь ты так хотел к детям, сам просился в сад, помнишь?
– Больше проситься не буду.
По дороге домой:
– А я тебе письмо написал!
Ты протягиваешь листочек аккуратно сложенной бумаги.
– Все ребята рисовали, а я тебе письмо писал.
Разворачиваю листочек и читаю:
«Дорогая моя любимая мама!
Я люблю, и, пожалуйста, прошу, чтоб в среду обязательно остаться дома. И целую, и передаю привет от всех в детском саду'.
На обороте – две чудесные голофомэ, большая и маленькая. Закрученные спиралью разноцветные хвосты, удивленно открытые клювы и грустные глазки. Грустные, как у тебя…
Осень тёплая, теплее прошедшего лета. Днём бывает по-настоящему жарко.
В середине недели я устраиваю тебе разгрузочные дни: пять дней подряд в саду тебе, конечно, трудно. Вместо сада мы отправляемся на длинную прогулку, в маленькое путешествие.
Сегодня гуляли на набережной, в парке, а потом сели на речной трамвайчик и поплыли на другой берег с замиранием сердца: стоит ли ещё Захарково?… В этот раз я уже и не надеялась, думала, снесли уже всё там подчистую, и осторожно намекала тебе на это – на тот случай, если на месте нашей любимой деревушки окажется голый пустырь – чтобы не было для тебя это горькой неожиданностью…
И вдруг – стоит Захарково! Стоит, цепляется последними домишками за пахучий, не залитый бетоном и асфальтом клочок земли… И хотя дворы уже почти все пусты, и покосились заборы, и дома некоторые увезены, а некоторые преданы огню, – всё же стоит Захарково! Покрикивают петухи, слышна перекличка псов, и коты греются на развалинах и пепелищах, залитых солнцем…
Мы идем по размытой, разъезженной дороге к тому двору, в котором ты
