— Лемонтий!!! — Крик, почти вой, разорвал тишину на мелкие черные клочья. Инвалидная коляска Данилы стояла всего в нескольких метрах от «алтаря», путь ей преграждала куча строительного мусора. — Лемонтий, это она?!
Теперь он знал, как выглядит отчаяние. Отчаяние — это калека в инвалидной коляске, который может видеть свою мертвую подружку, но не может к ней прикоснуться из-за гребаной кучи строительного мусора…
— Это она?!
— Подожди, Оборотень! Только не ходи сюда! Я сейчас…
Лемонтий отшвырнул проволоку, сделал глубокий вдох, сдернул черный мешок…
…Это была она — Селена. Как он скажет? Как он скажет своему другу, что его Лунная девочка мертва?
— Лемонтий!!!
Он зажмурился, зажал руками уши, словно это могло что-нибудь изменить, исправить непоправимое.
Холодно. Черт, как же холодно! А она совсем голая. Или мертвым все равно?.. Лемонтий стянул с себя пальто, прикрыл им тело.
— Лемонтий, это она?!
Данила полз к «алтарю», цепляясь руками за землю, отталкиваясь непослушными ногами. Спицы перевернутой коляски хищно поблескивали в лунном свете.
— Не нужно! Подожди… — Лемонтий вытер ставшее вдруг мокрым лицо, погладил мертвую Селену по щеке. — Что ж ты наделала?..
Он считал себя очень храбрым. Он, Лемонтий Третий, истребитель виртуальной нечисти… Но, когда вздрогнули серебристые, точно припорошенные инеем ресницы, программист закричал.
У нее были черные глаза. Черные-черные! Чернее ночи… Она смотрела на наливающуюся кровью луну и улыбалась…
— Лемонтий! — Оборотень был уже рядом, изодранными в кровь пальцами цеплялся за край плиты, силился встать.
Лемонтий перестал кричать, ухватил друга за талию, привалил к алтарю, сказал срывающимся шепотом:
— Я думал, она мертвая, а она видишь какая?..
Ее разбудили прикосновения. Кто-то гладил ее по лицу. Она не хотела просыпаться. После того что с ней сделали, она больше не хотела жить…
Холодно…
И темно…
И голос…
Что же ты наделала?..
Что она наделала? Не послушалась Данилу, пошла короткой дорогой, слишком поздно поняла, что за ней кто-то крадется. Слишком поздно поняла, что все бесполезно: и кричать, и сопротивляться, и молить о пощаде…
Лучше бы она умерла…
Холодно…
И темно…
И луна, огромная, красная луна. Почему она красная?..
У нее были такие глаза… Черные провалы, а не глаза. Такие, что не видно зрачков. И улыбка… Лучше бы она плакала, лучше бы кричала, чем улыбалась вот так… страшно.
— Селена? — Опираясь левой рукой о плиту, правой Данила погладил ее по волосам. — Селена, это я.
— Оборотень. — Серебристые ресницы дрогнули, взгляд незнакомых глаз сделался чуть более осмысленным, и его сердце, которое не билось целую вечность, ожило. — Оборотень, холодно…
— Сейчас, девочка… Ты потерпи… — Он обернулся, заорал во все горло: — Лемонтий!
Друг, клацая зубами не то от холода, не то от волнения, возился у изголовья бетонной плиты.
— Надо сначала руки развязать, — с присвистом сказал он, отшвыривая в сторону окровавленную проволоку. — Вот, теперь все!
Селена рывком села, натянула до подбородка пальто Лемонтия.
— Оборотень, давай сюда свою куртку! — Друг окончательно пришел в себя. — Спину ей укрой. Да не стой столбом, позвони Дакеру, пусть на машине подъедет. Черт! Куда же они ее одежду дели?
— Он был один. — Селена всхлипнула.
— Так, стоп! Никто не плачет, никто не истерит! — Лемонтий замахал руками. — Плакать будем дома, в тепле, в уюте. Оборотень, блин! Хватит на нее таращиться, звони Дакеру, пока мы все тут не околели!
На сей раз Дакер ответил сразу, точно ждал звонка.
— Оборотень, куда ты подевался? Я у твоего дома стою.
— Дакер, мы на старой стройке. — Он старался не смотреть на расцарапанные в кровь голые колени Селены. — Подъезжай сюда.
— А что вы там делаете?
— Дай-ка! — Лемонтий выхватил трубку, заорал во все горло: — Дакер, твою мать! Подъезжай к воротам стройки! Вопросы потом задавать будешь!
Лемонтий умел быть убедительным, а Дакер — расторопным и тактичным. Он врубился в ситуацию с ходу: без лишних слов, без лишних вопросов. Помог Даниле перебраться в инвалидную коляску, подхватил на руки Селену.
Они были уже на полпути к машине, когда обнаружили, что Лемонтий исчез.
— Где этот чумовой? — спросил Дакер.
— Не знаю. — Сейчас Данила мог думать только о Селене.
— Тут я! — Лемонтий вынырнул из темноты. — Отлить ходил.
— Нашел время, — проворчал Дакер, не сбавляя шаг.
— А сам где шастал? Мы тебе с Оборотнем, между прочим, звонили. Почему не отвечал?
— Мобильник в студии забыл…
Вода была горячей-горячей. Много воды и целый флакон пены, чтобы не видеть розовые потеки от кровоточащего лабиринта на ее животе. Ей теперь никогда не отогреться. Не отогреться и не отмыться. И не найти в себе сил, чтобы выйти из ванной к тем троим, что закрылись на кухне на «военный совет». Они стараются, делают вид, что ничего не случилось, но они все знают. И Данила знает… Как ей теперь с этим жить?..
В дверь постучали.
— Селена, можно мне войти?
Она вытерла полотенцем мокрое от слез лицо, молча кивнула, точно он мог ее видеть.
Данила вкатился в ванную, аккуратно прикрыл за собой дверь.
— Ты как? — Он осторожно коснулся ее волос, словно тоже боялся запачкаться…
— Прости. — Она давала себе клятву быть сильной, держаться, но не удержалась. Слезы были горячее воды, слезы выжигали огненные бороздки на ее щеках.
— Не надо, ты ни в чем не виновата! — Данила поцеловал ее в макушку. — Я больше никогда не оставлю тебя одну. Я буду каждый день встречать тебя с работы. Забудь! Ничего не было, слышишь?!
Забыть? Как же ей хотелось забыть! Только ничего не получится. Это останется с ней навсегда. Это станет между ней и Оборотнем. Уже стало… просто он пока отказывается в это верить.
— Хорошо, я забуду. — Вот оно и наступило — время лжи.
— Можно я сейчас задам тебе несколько вопросов, а потом мы навсегда закроем эту тему? — Данила не смотрел ей в лицо, стряхивал с пальцев налипшую пену, как будто пена была важнее…
