копейки в базарный день. Я лично в итоге остановилась на некоем подобии Кремоны, с отличием только в цене. Болгарка неизвестной фирмы, небольшая, лакированная, с мягким звуком. Не роскошь, но вполне. Для ее приобретения пришлось выкрасть у отца практически всю зарплату из кошелька, но я в тот день уходила из дома и муки совести меня так и не посетили. Жить среди этих уже окончательно ставших мне чужими людей я не могла. А некоторая компенсация за пережитое мне требовалась. Я ее просто взяла. Подошла, открыла его кошелек в то время, как он пил вечерний чай, и вынула из него все имевшиеся средства. Вернее, не так. Я его открыла, посмотрела для начала, насколько имеющаяся наличность может представлять для меня интерес, поняла, что интерес есть и большой. Только тогда я вынула все, зная, что до завтра папаша в кошелек не полезет, а до завтра здесь уже не будет меня. Меня уже давно тут нет, только завтра об этом узнают все. Не желаю больше жить жизнью фантома, притворяющегося нормальной девушкой. Я монстр, это ясно. Так и будем вести себя соответственно. Мое место давно определено с точностью. Вокзальная проститутка, шалава, дрянь. Отлично, так я не возражаю. Только не думайте, что в этом случае я стану спокойно жить среди вас и слушать ваши комментарии. И как нормальная дрянь, я собрала все свои вещи (лохмотья, тряпки, мусор и всякую гадость), положила в рюкзак все кассеты, плеер и записную книжку. Обула на ноги тяжелые армейские ботинки на шнурках, не забыла паспорт. И все папочкины деньги. Их хватило как раз на гитару и на неделю сытого болтания по улицам летнего города. Искали ли меня? Может быть. Но если и искали, то наверняка, не привлекая к этому милицию. Как же, навлечь на себя такой позор! Обзвонили подруг, тех нелепых маленьких девочек, с которыми я в свое время случайно ходила в одну и ту же школу, предупредили родню, выплакали все глаза, гипнотизируя телефон. Не знаю, что было на самом деле, но не думаю, что что-то серьезное. Я ушла в шесть часов утра. В квартире стояла тишина, все дрыхли. Я тихо-тихо, крадучись проскользнула в прихожую, накинула куртку поверх свитера и уже начала открывать дверь, когда из соседней из комнаты выполз заспанный братец в трусах.
– Ты чего тут шаришься? – зевая, выдохнул на меня он. Я задрожала, испугалась, что этот бегемот мне сейчас помешает.
– Не твое дело, – отчаянно наглея, отмахнулась я и выскользнула в коридор. Братик проводил меня долгим недобрым взглядом, потом пожал плечиками и буркнул:
– Ну-ну. Смотри у меня. – И пошел в свой туалет. Я слетела по лестнице вниз буквально за несколько секунд и расхохоталась. Впервые за долгое время я радовалась свободе и ощущение полета. Я ничья, я никто, я нигде. Впереди – пелена, позади – пепел. Ветер, город и свобода. Ноги не уставали, рюкзак не тянул, душа не болела. Впервые с момента, встречи с Артемом Быстровым. Впервые за последнюю неделю. Впервые за всю жизнь я чувствовала – права. Я права как никогда, унося ноги подальше от этого дома. Больше никогда я не увижу никого из них, что причинили мне так много боли. Никогда не увижу Быстрова. Никогда, потому что больше никогда не переступлю порога театра, в котором осталось так много моего. Жаль, но оно навсегда переплелось с тем, что принадлежит Ему. А для него, для них, для театра и всего того мира я умерла. Я легко шла вперед, перепрыгивая через искрящиеся в теплом солнечном свете лужи.
– Будете брать? – спросил меня продавец в музыкальном магазине на Неглинной.
– Да, выписывайте, – улыбнулась я, поглаживая лаковые бока моей болгарки. Продавец с пониманием кивнул. Не я, видать, первая ранним утром покупала гитару. Много нас, таких, бродит по миру «перекати поле». Много нас, только не знала я раньше, что я из них.
В Москве есть масса мест, где можно без проблем провести время, нежась на солнышке и перебирая аккорды. Я написала в дешевой простой тетрадке тексты нескольких моих любимых песен и аккорды к ним и теперь разучивала наизусть, сидя с гитарой на парковой траве. Цой, Никольский, Шевчук, Лоза. Таганка (за простоту игры, всего три аккорда), Чайф, Крематорий. Безобразная Эльза радовала меня невероятно, так как мне казалось, что я просто пою про себя саму. Мусорный ветер. Пожалуй, все, для начала. Пока еще не кончились папочкины денежки, надо было набить руку и создать себе хоть некоторое подобие репертуара, чтобы было чего бряцать в московских переходах, когда нечего будет есть. Я уже видела таких ребят, когда шлялась по городу после школы. Чехол от гитары на пол, поешь, ни на кого не глядя и все. Удовольствие и какие-никакие деньги. Ночевала я на крыше одного дома ни Измайловской. Я неплохо знала те места раньше, поэтому после некоторых поисков нашла открытый чердак. То есть замок на нем был, но являлся он чистой фикцией, так как душка на двери прогнила. С третьего удара ботинком замок с душки слетел и дверь открылась. Не могу сказать, что подобные ночи отличаются комфортом, но я комфорта и не искала. Разломанные картонные коробки с местной помойки, все свитера, куртка. Сигареты, пиво. На моей крыше шахты лифтов и чердачные выступы образовывали некоторые закоулки, среди которых я и окапалась. Я лежала, курила и смотрела на звезды. Теплые летние ночи, бездонное и все понимающее небо, одиночество и спокойствие – все это было прекрасно. Я совсем не вспоминала о доме. «Не ищите меня. Я не теряюсь, а ухожу. Навсегда. Элис». Эту записку из чистой любезности я оставила на столе в своей комнате, наверное, они ее нашли. В любом случае, это их проблемы. Иногда на крыше шел дождь, и тогда мне приходилось спать на чердаке. Он был грязным, вонючим. После таких ночей я подолгу отмывалась водой из газировочных аппаратов. Один такой стоял в пяти минутах от моей крыши. В жару я ехала в Серебряный Бор и купалась. У меня было мыло, так что кое- как я стирала вещи и мыла голову. Слава Богу, подобные жертвы от меня требовались не долго. В моей бродячей жизни я довольно быстро обросла знакомыми, у некоторых из которых иногда можно было натурально помыться и постираться. Иногда мне перепадала возможность и переночевать в человеческих условиях. При наличии гитары и голоса, позволяющего мне громко и не очень фальшиво петь, я не испытывала особого жизненного дискомфорта.
– Что такое осень? Это небо! Плачущее небо под ногами! – старательно выводила я, перекрикивая гитару, на которой еще не очень хорошо тренькала.
– Еще раз! – частенько подходили ко мне дяденьки потрепанной пьяненькой наружности и клали в чехол десятирублевки.
– На маленьком плоту, сквозь бури, дождь и грозы! Взяв только сны и грезы, я тихо уплыву! – заверяла я окружающих и за это мне порой набрасывали денег на три-четыре дня сытости вперед. Я в основном профессионально реализовывалась в переходах на Китай-городе. Их там было много, они были длинными и ветвящимися. Милиция там ходила редко и их всегда можно было заметить заранее. Впрочем, они не слишком доставали музыкантов. По-принципу: что с них, с блаженных, взять. На второй день моей новой жизни я пришла на то место, где недавно на меня смотрела толпа растерянных людей, а меня увозили в грязной иномарке. Я долго сидела на парапете у входа в метро и смотрела на текущих мимо меня людей. Ничего, абсолютно ничего не говорило о том насколько ужасным для меня оказалось это место. Но я часами сидела, не желая менять место. Именно в небольшом парке между двумя выходами метро Китай-город я и учила свои песенки. И переходы Китай-города стали местом моей работы. Моего попрошайничества. Моей тусовки. С того дня я считала Китай-город местом, принадлежащим мне лично.
– Привет. Ты чего поешь такую пургу? – спросил меня как-то вечером щупленький субтильный паренек с некрасивым подвижным лицом.
– Могу еще Таганку. Желаете? – работала я.
– Таганку совсем не хочу, – испугался он. – Пива хочешь?
– Давай, – не запротивилась я. – И сигаретку, если ты добренький.
– Держи. Ты хоть кто?
– Элис. А тебе чего? – полюбопытствовала я.
– Поешь хорошо. Правда, всякую муть, но красиво. Я тоже музыкант.
– Да что ты? – потеплела я. Паренек-то свой.
– Я Крыс. – Вздохнул он. А что, есть что-то справедливое в кличках. Они больше отражают суть человека. Паренек и вправду был похож на крыса. Беленький, практически белесый, как альбинос. С темными глазами и тоненькими губами. Было в нем что-то жалкое, что-то такое же жалкое, как и во мне
– Я Элис, – повторила я. – Ты на чем играешь?
– На бас гитаре. Но только не эту попсу.
– А что?
– Летова. Наутилус. Комитет охраны тепла. Мало ли. И свое играю с ребятами. У нас точка в МАДИ.
