Демон извращённости (пер. Константин Бальмонт)

Демонъ извращенности

При разсмотр?ніи челов?ческихъ способностей и побужденій, — при обсужденіи prima mobilia челов?ческой души, френологи упустили изъ виду одну наклонность, которая, несмотря на то, что она существуетъ, какъ чувство коренное, первичное, непрекратимое, была, однако, въ равной м?р? просмотр?на и вс?ми моралистами, имъ предшествовавшими. Повинуясь заносчивости разсудка, оня вс? одинаково просмотр?ли ее. Ея существованіе ускользнуло отъ нашихъ чувствъ, благодаря намъ самимъ, мы сами не хот?ли допустить ея существованія — у насъ не было в?ры; будь то в?ра въ откровеніе или въ Каббалу. Мысль объ этой наклонности никогда не возникала въ нашемъ ум?, исключительно въ силу того, что она была бы сверхдолжной. Мы не видимъ нужды въ такомъ побужденіи — въ такой наклонности. Мы были бы не въ состояніи постичь ея необходимости. Мы не могли бы понять, т.-е., в?рн?е, мы не поняли идеи этого primum mobile, хотя оно само всегда навязывалось намъ; мы были безсильны понять, какимъ образомъ оно могло спосп?шествовать какимъ нибудь ц?лямъ челов?ческаго общежитія, временнымъ или неизм?ннымъ. Нельзя отрицать, что френологія, а также, въ большой м?р?, и вс? метафизическія знанія, были состряпаны а priori. Челов?къ разума или логики, бол?е, ч?мъ челов?къ пониманія и наблюденія, притязаетъ на знаніе нам?реній Бога — диктуетъ ему задачи. Изм?ривъ такимъ образомъ, съ чувствомъ собственной услады, помыслы Іеговы, онъ вывелъ изъ этихъ помысловъ свои безчисленныя системы мышленія. Въ сфер? френологіи, наприм?ръ, мы прежде всего установили, и довольно естественно, что, согласно съ нам?реніями Божества, челов?къ долженъ ?сть. Посл? этого мы приписали челов?ку органъ чувства питанія, органъ, являющійся бичемъ Господнимъ и принуждающій челов?ка ?сть, во что бы то ни стало. Зат?мъ, р?шивъ, что это была воля Господа, чтобы челов?къ продолжалъ свои родъ, мы открыли органъ чувства любви; мы продолжали въ этомъ направленіи, и открыли органъ чувства страсти къ борьб?, чувства идеальности, чувства причинности, чувства художественности, — словомъ, мы открыли ц?лую систему органовъ, олицетворяющихъ изв?стную наклонность, изв?стное моральное чувство, или какую-нибудь способность чистаго разума. И въ этомъ распорядк? первичныхъ побудительныхъ началъ челов?ческихъ д?йствій, посл?дователи Шпурцгейма, справедливо или ошибочно, частью или ц?ликомъ, сл?довали въ принцип? лишь по стопамъ своихъ предшественниковъ, выводя и установляя р?шительно все изъ предвзятаго представленія о судьб? челов?ка, и опираясь на субъективно понимаемыя нам?ренія его Творца.

Было бы гораздо разумн?е, и гораздо надежн?е, создавать классификацію (если ужь она необходима) на основаніи того, что челов?къ д?лалъ обыкновенно или случанно, и что онъ д?лалъ всегда случайно, нежели на основаніи того, что, какъ мы р?шили, Божество внушаетъ ему д?лать. Если мы не можемъ понять Бога въ его видимыхъ д?лахъ, какъ можемъ мы понять его непостижимые помыслы, вызывающіе эти д?ла къ бытію? Если мы не можемъ уразум?ть его въ созданіяхъ вн?шнихъ, какъ можемъ мы проникнуть въ его существенные замыслы или въ фазисы его творчества?

Заключеніе а posteriori должно было бы указать френологіи, какъ на одно изъ прирожденныхъ и первичныхъ началъ челов?ческихъ д?йствій, на н?что парадоксальное, что мы можемъ назвать извращенностью, за недостаткомъ наименованія бол?е опред?лительнаго. Въ томъ смысл?, какъ я его понимаю, это, въ д?йствительности, mobile, лишенное мотива, мотивъ не мотивированный. Повинуясь его подсказываніямъ, мы поступаемъ безъ постижимой ц?ли; или, если это представляется противор?чіемъ въ терминахъ, мы можемъ изм?нить теорему и сказать сл?дующимъ образомъ: повинуясь его подсказываніямъ, мы поступаемъ такъ, а не иначе, именно потому, что разсудокъ не велитъ намъ этого д?лать. Въ теоріи, не можетъ быть разсужденія мен?е разсудительнаго; но, въ д?йствительности, н?тъ побужденія, которое бы осуществлялось бол?е неуклонно. При изв?стныхъ условіяхъ, и въ изв?стныхъ умахъ, оно абсолютно непоб?димо. Я не бол?е уб?жденъ въ своемъ существованіи, ч?мъ въ томъ, что сознаніе гр?ховности или ошибочности какого нибудь поступка является нер?дко непоб?димой, и единственной, силой, побуждающей насъ совершить его. И эта, нависающая тяжелымъ гнетомъ, наклонность д?лать зло ради зла не допускаетъ никакого анализа, никакого разложенія на простые элементы. Это — коренное первичное побужденіе — стихійное. Я знаю, мн? скажутъ, что, если мы упорствуемъ въ изв?стныхъ поступкахъ въ силу того, что мы нe должны бы упорствовать въ нихъ, наше поведеніе есть только видоизм?неніе того, что проистекаетъ обыкновенно изъ чувства страсти къ борьб?, какъ его понимаетъ френологія. Но одного б?глаго взгляда достаточно, чтобы увид?ть ложность такой мысли. Френологическое чувство страсти къ борьб? необходимо связано, по своей сущности, съ представленіомъ о самозащит?. Это — наша собственная охрана противъ несправедливости. Данное чувство им?етъ въ виду наше благополучіе; и такимъ образомъ одновременно съ его развитіемъ въ насъ возбуждается желаніе собственнаго благополучія. Отсюда сл?дуетъ, что желаніе благополучія непзб?жно должно возникать одновременно со всякимъ побужденіемъ, которое представляеть изъ себя простое видоизм?неніе чувства страсти къ борьб?; но при возникновеніи того неопред?леннаго ощущенія, которое я называю извращенностью, желаніе благополучія не только не пробуждается, но возникаеть чувство, находящееся съ нимъ въ р?зкомъ антагонизм?.

Посл? всего сказаннаго, лучшій отв?ть на только что зам?ченный софизмъ, это — воззваніе къ собственному сердцу каждаго. Ни одинъ челов?къ, если только онъ пожелаетъ честно и добросов?стно вопросить свою собственную душу, не будеть отрицать коренного характера обсуждаемой наклонности. Она столько же непостижима, сколько очевидна. Всякій, наприм?ръ, въ тотъ или иной періодъ, испытывалъ положительное и серьезн?йшее желаніе мучить своего собес?дника пространными околичностями. Говорящій прекрасно знаетъ, что онъ возбуждаетъ непріятное чувство; онъ самымъ искреннимъ образомъ желаетъ нравиться; обыкновенно онъ говоритъ кратко, точно и ясно; самая отчетливая и лаконическая р?чь вертится у него на ум?; онъ съ большимъ трудомъ сдерживаетъ себя, чтобы она не вырвалась; онъ боится вызвать гн?въ въ томъ, къ кому онъ обращается; онъ сталъ бы сожал?ть о такомъ чувств?; но у него быстро возникаетъ мысль, что изв?стными вводными предложеніями и различными фразами въ скобкахъ этотъ гн?въ могъ бы быть возбужденъ. Этой одной мысли достаточно. Побужденіе выростаетъ въ желаніе, желаніе въ хот?ніе, хот?ніе въ непоб?димое влеченіе, и это влеченіе проявляется вн?шнимъ образомъ (къ глубокому сожал?нію и прискорбію говорящаго, и несмотря ни на какія посл?дствія).

Передъ нами задача, которую мы должны немедленно разр?шить. Мы знаемъ, что всякая отсрочка губительна. Важн?йшій жизненный кризисъ трубнымъ звукомъ призываетъ насъ къ немедленной д?ятельности и къ неукоснительной энергіи. Мы сгораемъ отъ нетерп?нія, насъ сн?даетъ желаніе поскор?е начать необходимое, вся наша душа воспламенена предчувствіемъ блестящихъ результатовъ. Нужно поскор?е, поскор?е, сегодня же, начать работу, и, однако, мы откладываемъ ее до завтра; почему? Отв?та н?тъ; разв? что мы испытываемъ н?что извращенное — употребляя слово безъ пониманія основнаго принципа. Приходитъ завтра, и вм?ст? съ нимъ самое безпокойное нетерп?ливое желаніе приступить къ исполненію обязанностей, но наряду съ этимъ увеличеніемъ нетерп?ливой тревоги приходитъ также неизъяснимая жажда отсрочки, чувство положительно страшное, ибо оно непостижимо. Мгновенья б?гутъ, и это жадное чувство ростетъ. Вотъ уже насталъ посл?дній часъ, нужно д?йствовать. Мы содрогаемся отъ б?шенства противор?чія, борющагося въ насъ — отъ борьбы между опред?леннымъ и туманнымъ — между существеннымъ и т?нью. Но если борьба зашла уже такъ далеко, бороться напрасно — поб?ждаетъ т?нь. Бьетъ часъ, и это — погребальный звонъ, возв?щающій о гибели нашего блаженства. Въ то же время, это — крикъ п?туха для привид?нія, которое такъ долго властвовало надъ нами. Оно бл?дн?етъ — исчезаетъ — мы свободны. Прежняя энергія возвращается. Теперь мы будемъ работать. Увы, слишкомъ поздно!

Мы стоимъ на краю пропасти. Мы глядимъ въ бездну — у насъ кружится голова — намъ дурно. Наше первое движеніе отступить отъ опасности. Непонятнымъ образомъ мы остаемся. Мало-по-малу наша дремота, и головокруженіе, и ужасъ, сливаются въ одно туманное неопред?лимое чувство. Посредствомъ изм?неній, еще бол?е незам?тныхъ, это туманное чувство принимаетъ явственныя очертанія, подобно тому какъ въ Арабскихъ Ночахъ изъ бутылки изошли испаренія, а изъ нихъ возникъ духъ. Но изъ этихъ нашихъ тумановъ, ползущихъ надъ краемъ пропасти, возникаетъ до осязательности форма гораздо бол?е страшиая, ч?мъ всякій сказочный духъ, всякій демонъ, и однако это не бол?е, какъ мысль, но мысль ужасающая, охватывающая насъ холодомъ до глубины души, проникающая насъ всец?ло жестокой усладой своего ужаса. Нами овлад?ваетъ весьма простая мысль: 'А что, если бы броситься внизъ съ такой высоты? Что испытали бы мы тогда?' И мы страшно хотимъ этого полета — этого б?шенаго паденія — именно потому, что оно связано съ представленіемъ о самой ужасной и самой чудовищной смерти, о самыхъ ненавистныхъ пыткахъ,