Без нее или с ней, но с дочерью он никогда не расстанется.
И мама поняла, что никакие давления, рычаги, угрозы на сей раз не сработают, и сдалась, приняв его условия. Отказываться от богатой, беззаботной жизни она не хотела, детей сама рожать не собиралась, еще чего!
Утром, после бессонной ночи открытий, Сашка, как обычно, приготовила завтрак себе и теперь уже «не маме». Она делала бутерброды, варила специальную диетическую кашу для мамы, расставляла приборы, готовила кофе и все удивлялась — почему она ничего не чувствует?
Ни радости, ни печали, ни ненависти, ни горькой обиды — почему?
Не обвиняет, не плачет или смеется, не орет от несправедливости — почему?
А когда перелила заваренный кофе в кофейник и понесла его к столу, замерла возле окна, глядя во двор, и поняла — она счастлива!
Счастлива! И свободна!
От всего! От ненависти, от чужой холодной нелюбви, от необходимости любить в ответ — а как же иначе!
Свободна от чужого человека!
Это потом, в последующие дни, недели она обдумывала всю свою жизнь, анализировала, вспоминала, стараясь все осознать, понять. Потом.
А тогда утром, у окна она первый раз в жизни почувствовала себя свободным и нормальным человеком! Нормальным, и оказалось, что для этого не надо быть идеальной, безупречной, самой хорошей! Достаточно просто быть!
Первый раз в жизни!
— Вы живете вместе? — негромко спросил Иван, понимая, что она все еще там, в воспоминаниях.
— Нет, — вернулась в настоящее Сашка. — Я сняла жилье и ушла, когда заработала денег, купила однокомнатную квартиру, переселила маму туда. А сама вернулась на Никитскую.
— И она согласилась переехать?
— Нет, не соглашалась, но у меня есть железный аргумент в любых спорах с ней: деньги и обещание урезать ее содержание.
— Саш, ты мстишь ей, что ли? Не можешь простить?
— А что прощать? И мстить за что? За то, что она не смогла стать мне матерью? Она не могла! Я понимаю. Я все про нее понимаю, она такая, какая есть!
— Понимаешь и все-таки выселила ее, — не согласился Иван.
— Ну, можешь это так называть. Она совершенно не приспособлена к жизни, в том смысле, что она понятия не имеет, что такое быт, она привыкла жить в центре. Я купила квартиру в центре, недалеко от себя, наняла ей домработницу, оплачиваю ее капризы. Но у нее своя жизнь, у меня своя. Чужие люди. Всегда так было, только я не понимала. Я буду всегда о ней заботиться, а как же, но жить, находиться рядом, делить быт с чужим человеком не буду и не хочу!
— Вы встречаетесь?
— Конечно, но редко. Раньше она жаловалась, негодовала, требовала все время что-то. Я как-то спросила у нее, чего она от меня хочет, в глобальном смысле, не по мелочи, а вообще. И знаешь, что она мне ответила?
Он даже спрашивать не хотел и слышать тоже, предполагая, что могла ответить эта женщина.
— Она сказала, что больше всего она бы хотела, чтоб меня не было вообще. Я спросила: «Что бы ты тогда сейчас делала, если бы меня не было?» А она расплакалась. После этого она перестала меня доставать, требовать чего-то, иногда по старой привычке капризничает. Так что мы, можно сказать, дружим.
Он не поверил, в балтийской волне промелькнула темная тень боли.
Нет, милая, не все так безмятежно на прибалтийских просторах.
По специфике своей работы Иван умел представлять себе мотивацию других людей, причины, толкающие их на те или иные действия. Если хочешь понять человека, постарайся думать как он, влезть в его мозги, шкуру, образ жизни, мышление.
Но прочувствовать, что испытала, с какими недетскими страхами жила эта девочка, ему оказалось очень сложно. Почти невозможно, потому что в какой-то момент она перестала быть просто его работой, одной из фигуранток дела, и понять, осмыслить до конца, что такое жить в семье и чувствовать себя брошенным, никому не нужным, не любимым, он не мог. Нет, мог, конечно, но если бы речь шла не об Александре Романовой.
У него была нормальная, хорошая семья с мамой и папой, любящими своего единственного сына до самозабвения. Они беспокоятся, переживают и волнуются о своем отпрыске всегда.
Это нормально. Это единственно нормальное бытие!
И звонят, и мама беспокойным голосом спрашивает своего тридцатидевятилетнего сыночка, хорошо ли он питается, не простужается ли, не перетруждается ли. И кормит на убой, когда он приезжает их навестить, его любимыми блюдами, специально готовит, может ночь не спать, только бы побаловать мальчика, вздыхает тяжко, сидя рядом, наблюдая, как он ест, и поглаживая теплой рукой по голове и спине.
Он не доверял до конца Александре Романовой, подозревал, что она знает или, по крайней мере, догадывается, кто за ней охотится и по какой причине, злился от понимания, что она может быть в чем-то замешана, и все же…
Невзирая на все свои подозрения, он чувствовал, что каким-то непостижимым образом она влезла в его сознание, кровь, мысли и он уже не может относиться к ней как постороннему человеку, одному из фигурантов, проходящему по очередному делу, которым он занимается.
Он встал, подошел к ней, поднял со стула и крепко обнял.
— Бедная девочка!
Сашка дернулась из кольца его рук, запротестовала.
— Стоп, стоп, Гуров! — вырывалась она, но протест тонул где-то в районе его груди. — Я не в жилетку твою плакалась, я просто рассказала о своей жизни!
Он прижал ее еще крепче, не давая возможности вырваться, уперся подбородком в ее макушку.
— Бедная маленькая девочка, у которой не было мамы!
— Перестань немедленно меня жалеть!! — потребовала Сашка.
Возмущение растворилось и потонуло в трикотажных складках его футболки.
И она поняла, что может сейчас расплакаться от так редко перепадавшей ей в жизни нежности, понимания и сочувствия — только от папы! Только от него и ни от кого, никогда в жизни!
Нельзя плакать! Еще чего не хватало!
Она никогда не плакала в жизни, даже в детстве, даже когда хоронила папу — не плакала! И вдруг — на тебе!
Не будет она! Что за дела такие! Нельзя!
Сашка стала судорожно глотать, загоняя слезы назад в горло, желудок, куда угодно! И все пыталась вырваться из кольца нежданно-негаданно понимающих сильных рук, успокаивающих не ее, нынешнюю, а ту, маленькую одинокую девочку Сашу!
Иван, почувствовав, что она перестала вырываться, сдавшись, ослабил несколько объятия, заглянул в ставшие от непролитых слез голубыми балтийские глаза.
И поцеловал.
Нежно, неспешно, успокаивая и утоляя, как мог, ее печали — еле касаясь губами.
Отстранился, всмотрелся в глаза, а Сашка забыла их отвести или не успела.
Две реки, в одно мгновение принимая в себя бушующее половодье, слились, смешались, презрев все законы природы — не сочетание химических элементов!
Балтийская прозрачность притушила золото, добавив серебристости и загадочной насыщенности шоколаду, а золотистые капли впрыснули шампанской искристости в расплавленное серебро.
Они смотрели в глаза друг другу бесконечное и мучительно стремительное количество времени.
