—?А где ты этим занимаешься? Вот здесь, с ней на досках?
Я старался сохранить спокойствие.
—?Вот что, Гриша, брось этот тон,?— сказал я ему. — Хочешь, я тебя включу в список, получишь задание. Больше пока ничего не могу сказать.
—?Мы больше ждать не хотим. Сегодня уходим.
—?Раз так,?— сказал я,?— я с тобой иначе поговорю. Если бы никто ничего не делал, ты был бы прав. Но подготовка почти закончена. Это вопрос дней. Речь идет о том, чтобы вывести отсюда всех. Так ты хочешь со своей группой расстроить наш план, тебе на всех наплевать, потому что тебе кажется, что тебе и твоим нескольким друзьям удастся бежать? Нет, это не пройдет. Предупреждаю тебя, что я повсюду расставлю людей, и если будет необходимо…
—?Так что ты сделаешь? Убьешь меня?
—?Если потребуется.
—?Так нечего мне с тобой разговаривать,?— заявил Гриша, повернулся и ушел.
Я попросил Люку подождать здесь, а сам направился в барак. Там я вкратце рассказал Шлойме о разговоре с Гришей и распорядился немедленно поставить возле уборной парня, чтобы тот хорошенько наблюдал за происходящим у проволочных заграждений и, если что заметит, немедленно сообщил мне.
Потом вернулся к Люке.
—?Саша, о чем ты говорил с Гришей?
—?О глупостях.
—?Неправда, вы так горячо спорили. Ты думаешь, я не понимаю твои разговоры с людьми, когда сидишь у меня? Я хорошо понимаю. Я тебе нужна только как ширма. Да, мне это ясно.
—?Допустим, что так. Но ты ведь дочь коммуниста. Ты ведь сама сказала, что готова немцев резать на куски.
—?Да, но я боюсь, Саша, а вдруг провалитесь? Тогда они всех нас загонят в третий лагерь. Ах, как бы вырваться отсюда! Но это невозможно, невозможно.
Она вся дрожала и все время повторяла: за что это нам? Почему нам жить не дают? Почему?
Я ее успокаивал:
—?Люка, обещай, что никому не проговоришься, о чем мы с тобой только что говорили.
—?Когда я была еще ребенком,?— с досадой проговорила она,?— мне было тогда восемь лет, полиция меня мучила, добиваясь, чтобы я рассказала, где мой папа скрывается, а я молчала. А теперь… Эх ты, Саша…
Со слезами на глазах Люка убежала в свой барак.
10 октября
Вечером меня и Шлойме пригласили в слесарную послушать патефон, который охранники дали отремонтировать. Там было несколько лагерников и Бжецкий. Среди вещей уничтоженных людей оказалось несколько советских пластинок, их и проигрывали. Если бы нас накрыли, избили бы до смерти. Но такова жизнь в лагере — ты всегда на грани смерти. Кузнец Рейман выпекал оладьи из настоящей муки и посыпал их сахаром.
—?Откуда вы взяли муку и сахар? — удивился Шлойме.
—?Во втором лагере. Среди отобранных вещей обреченных попадаются продукты. Нам иногда удается немного припрятать для себя.
Бжецкий потеснился и пригласил меня и Шлойме сесть.
—?Кушайте,?— сказал он, пододвигая к нам тарелку с оладьями.
— Спасибо, я не могу,?— отказался Шлойме.
—?А из чего, думаете, готовят обед, который нам дают? Из этих же продуктов. Других продуктов они на нас не расходуют.
—?Казенный обед — другое дело. Может, вы и правы, но мы не привыкли, поэтому неприятно, извините.
Чтобы покончить с этим тяжелым разговором, я стал рассказывать о разных пластинках, которые когда-то мне пришлось слушать. Бжецкий несколько раз пытался завести о чем-то разговор, но беседа не клеилась. В конце концов он мигнул кузнецу, чтобы тот отнес патефон в другую мастерскую, находившуюся в соседней комнате. Рейман взял патефон, и все пошли за ним.
—?Саша, пойдем,?— сказал Шлойме.
—?Он сейчас подойдет,?— ответил за меня Бжецкий.
Я заметил, что в слесарной мастерской только он стоит и все время смотрит в окно. «Значит, и капо тоже боится»,?— подумал я.
—?Я хочу с вами поговорить,?— начал Бжецкий. — Вы, вероятно, догадываетесь, о чем.
—?Почему вы думаете, что я догадываюсь?
—?Чего вы так боитесь?
—?К сожалению,?— сказал я,?— нам трудно договориться. Я не понимаю ни по-еврейски, ни по- польски.
