(ок. 1700 г. до н. э.) на смерть отца и своей жены:
О отец, ты, кто умер при нападении (?) О Нанна (отец Лудингирры), ты, кто по злому умыслу был унесен в загробный мир, Твоя жена — прежде (?) она была супругой, (а) теперь она вдова [68, с. 199]. Именно из-за этой вечной разлуки живые охвачены печалью и горем:
Их (людей) охватила (?) жалость к той, чья жизнь кончилась, Они (?) страдают (?), видя, что она лежит (?) подобно золотой статуе — Тот, кто взглянет на нее; (как) он не опечалится (?) [68, с. 202], тем более что загробный мир, «великое внизу» (кур) представляется местом страшным даже для богов, например, для богини Инанны, которая, оказавшись в «стране без возврата», тоже гибнет:
И слабая женщина (Инанна) обратилась в труп, И труп был подвешен на крюк [68, с. 188]. Если таким оказывается загробный мир для богини, то каким страшным он должен быть для простого смертного? «Естественно, что при такой перспективе загробного существования вавилоняне воспринимали смерть как абсолютное зло» [61, с. 137]. Поэтому наступление, приближение смерти вызывает нескрываемый ужас, неподдельный страх, звучащий в средневавилонской поэме «О Невинном страдальце»:
Я сражен ударом, я прикончен горем, Близкая смерть мне лицо прикрыла, Заклинатель позвал меня — мне не ответить, Вокруг рыдают, а я без сознания… [122, с. 219–220, II, стк. 80–85] Однако эта страшная смерть — удел, судьба человека, бог подземного мира мертвых Нам-тар и есть судьба нам-тар, тем более что, согласно шумерским представлениям, соотношение между жизнью и смертью, живыми и мертвыми регулировал некий принцип «равновесия», которое обеспечивалось «возмещением» каждого живого одним мертвым [126, с. 161 — 169]. Но поскольку в шумеро-вавилонской модели мира судьба, божественное предначертание не наделены абсолютной необратимостью, то не исключается возможность поиска «смягчения» или «улучшения» судьбы, отмеченной печатью негативности и пессимизма смерти. Такой поиск был весьма интенсивным и, судя по плачу Лудингирры, осуществлялся в трех направлениях. Первое связано с надеждой на благоденствие и процветание родных, в чем отчетливо звучит мысль о сохраняющейся связи умершего с его живыми сородичами:
Пусть зачатые тобой дети будут внесены (?) в число вожд[ей (?)], Пусть (все) твои дочери выйдут замуж, Пусть твоя жена будет здорова, пусть умножится твой род [68, с. 202]. Конкретным выражением этой связи был обычай шумеров хоронить умерших членов семьи в своем жилом доме. Второе направление связано с надеждой на сохранение памяти об умершем в грядущие времена:
Пусть твой (жизненный) путь не исчезнет (из памяти), пусть имя твое называют (в грядущие дни) [68, с. 204]. Третье связано с какими-то смутными надеждами на улучшение участи самого умершего:
Пусть Уту принесет тебе свет из загробного мира — он, который… Пусть Нинкурра… тобой (?), пусть она вознесет тебя высоко [68, с. 204]. Эти слова содержат не только попытку смягчить абсолютность смерти путем сохранения памяти об умершем, его славы, о чем говорится в шумерском мифе «Гильгамеш и Страна живых»:
…я хотел бы возвысить свое имя, В местах, где были возвышены имена, я хотел бы возвысить свое имя [68, с. 211], но также претензию на более радикальное и кардинальное преодоление смерти — на личное бессмертие.
Если жестко упорядоченному миру древнего египтянина личное бессмертие человека представляется невозможным и недопустимым нарушением этой упорядоченности, то в глазах шумеров и вавилонян личное бессмертие возможно, его могут даровать боги, как, например, даровали Зиусудре, которому
Дали ему жизнь, подобно богу, Вечное дыхание, подобно богу, принесли для него свыше [68, с. 180], 
