Еще Петрус спросил, слышался ли мне веселый призыв Врага, приглашение женщины или тайна моего меча.
— Я слышал только женский голос вдали, — ответил я. — Наверно, какая-нибудь крестьянка звала ребенка.
— Тогда взгляни на этот поваленный крест и мысленно воздвигни его снова.
Я спросил, что это за упражнение.
— Верить в силу своей мысли.
Я сел на землю, приняв позу йога. Я знал, что после всего того, чего достиг, — после водопада и поединка с псом — смогу совершить и это. Устремил пристальный взгляд на крест. Представил, как покидаю свое тело, берусь за деревянный брус и усилием тела астрального поднимаю его. На пути Традиции я уже свершал кое-что из этих мелких «чудес» — разбивал рюмки, фарфоровые статуэтки, передвигал предметы по столу. Все это были простейшие магические штуки, которые, хоть и не означали овладения Силой, очень помогали убедить «нечестивцев». Но, хоть никогда прежде не пытался взаимодействовать с такой тяжеленной махиной, как этот крест, я знал — если Петрус приказал, мне удастся и это.
Целых полчаса я пытался так и эдак. Применял астральное путешествие и самовнушение. Вспомнил о том, как Наставник умел преодолевать силу тяжести, и попытался повторить слова, которые он при этом произносил. Ничего. Я достиг предельной концентрации, а крест не сдвинулся с места. Тогда я воззвал к Астрейну — и он возник в столбах пламени. Но стоило мне лишь упомянуть о кресте, как он ответил, что этот предмет внушает ему ненависть.
Петрус растолкал меня и вывел из транса.
— Ну хватит, надоело, — сказал он. — Раз не можешь воздвигнуть крест силой мысли, попробуй сделать это собственными руками.
— Что?
— Делай, что тебе говорят!
И я вдруг испугался — передо мной стоял человек жесткий и непреклонный, совсем не похожий на того, кто так заботливо исцелял мои раны. Я не знал, что отвечать, что предпринять.
— Исполняй! — повторил он. — Я приказываю!
Руки и ноги у меня все еще были в бинтах — последствия столкновения с псом. Несмотря на упражнение Вслушивания, я в буквальном смысле ушам своим не верил. И потому просто и молча показал Петрусу свои раны. Однако он продолжал смотреть на меня холодно и бесстрастно. Он ждал, когда я подчинюсь. Исчез, сгинул без следа мой проводник и друг, который шел со мною рядом все это время, который обучал меня ритуалам RAM и рассказывал чудесные истории о Пути Сантьяго, — вместо прежнего Петруса передо мной стоял человек, глядевший на меня, как хозяин — на раба, и настаивающий на исполнении своих абсурдных требований.
— Чего ждешь?!
Тут мне вспомнился водопад. Вспомнилось, как в тот день я усомнился в Петрусе, а он проявил великодушие. Выказал свою любовь и запретил мне отказываться от моего меча. И в голове не умещалось, как этот благородный человек может сейчас обращаться со мной так безжалостно и воплощать в себе все то, что род людской пытается отринуть навсегда, — подавление человека ближним его.
— Петрус, я…
— Повинуйся, или Путь Сантьяго на этом месте и закончится!
Страх, который внушал мне Петрус, был гораздо сильней того, что я испытывал у водопада, и был несравним с так долго томившим меня страхом перед псом. В отчаянии я взмолился к природе, прося подать мне какой-нибудь знак, сделать так, чтобы я увидел или услышал что-либо, оправдывающее этот бессмысленный приказ. Но все вокруг безмолвствовало. Надо было или подчиниться Петрусу, или навсегда позабыть о моем мече. Я снова простер к проводнику израненные руки, однако он уселся на землю и стал ждать исполнения своего приказа.
И я решил покориться.
Подойдя к поваленному кресту, я толкнул его ногой, чтобы понять, насколько он тяжел. Брус с поперечиной почти не сдвинулся с места. Будь даже руки у меня в порядке, мне было бы весьма и весьма затруднительно поднять его, а уж в нынешнем моем положении это было попросту немыслимо. Но ведь я решил повиноваться. Лечь здесь костьми, если понадобится, взмокнуть кровавым потом, как Иисус, тащивший точно такую же тяжесть, но не уронить свое достоинство перед Петрусом. Быть может, тогда он сжалится надо мной и освободит от этого искуса.
Крест переломился у самого основания, но еще держался на размочаленных волоконцах древесины. Перерезать их было нечем. Преодолевая боль, я обхватил брус и попытался оторвать от основания, стараясь не прикасаться к нему израненными ладонями. Но и предплечья были не в лучшем виде, так что я вскрикнул от боли. Поднял глаза на Петруса, однако он оставался бесстрастен. Тогда я поклялся, что не издам больше ни звука — с этого мгновения стоны будут замирать у меня в душе и наружу не вырвутся.
Я понял, что сейчас следует прежде всего отделить брус от основания, а потом выкопать яму в земле и втащить его туда. Перочинного ножа у меня не было, и потому я вооружился острым камнем и, стиснув зубы, принялся перерубать волокна.
Они поддавались, но медленно, а боль становилась все сильней. Надо прекратить все как можно скорее, пока раны не открылись — тогда я вообще ничего не смогу сделать. Однако поступил как раз наоборот: стал действовать не столь поспешно, чтобы дойти до конца прежде, чем боль меня одолеет. Я снял с себя майку, обмотал ею руки, оберегая их от новых повреждений. Мысль оказалась удачна — вот отделилось первое волокно, а за ним и второе. Выбрал себе другой камень — поострее. Каждый раз, когда я прерывал работу, мне казалось, что возобновить ее не удастся, ибо силы кончатся. Я положил в рядок несколько острых камней и время от времени менял их, надеясь, что разогретая работой рука будет ныть не так мучительно.
Наконец осталось только одно, самое толстое волокно, упорно сопротивлявшееся моим усилиям. Боль нарастала, и, вопреки моим первоначальным намерениям, я принялся работать с лихорадочной поспешностью. Я знал, что момент, когда боль сделается непереносимой, — близок, очень близок. Он настанет, это лишь вопрос времени — времени, которое надо было выиграть. И я пилил, кромсал, колотил, пока не почувствовал, что под бинтами что-то сочится, затрудняя мои движения. Кровь, подумал я, и больше уже старался не думать. Стиснул зубы — и вот волокно уступило, сдалось. Я пребывал в таком возбуждении, что тут же распрямился и изо всех сил саданул ногой по этому брусу, причинившему мне такие нечеловеческие мучения.
И крест, отделившись наконец от основания, с грохотом упал.
Но ликование, охватившее меня, длилось всего несколько мгновений: едва лишь я вновь взялся за работу, как пульсирующая боль стала яростно вгрызаться в руку. Я взглянул на Петруса — тот спал. Какое-то время я раздумывал, как бы обмануть его — установить крест так, чтобы он не заметил.
Но ведь Петрус именно этого и добивался — чтобы я поставил крест. А обмануть его было никак невозможно, ибо исполнение этого зависело только от меня.
Я взглянул на желтую, иссохшую почву. Что ж, опять придется браться за камни. Действовать правой рукой я больше был не в состоянии: слишком сильно она болела. Медленно размотав майку, я увидел, что кровь обильно сочится сквозь бинты, хотя раны к этому времени совсем уж было затянулись. Петрус не ведал жалости.
Я вооружился подходящим камнем — помассивнее и потверже. Обвернул майку вокруг левой руки и принялся ковырять землю у одной из оконечностей креста. Поначалу дело спорилось, но потом застопорилось: уж больно неподатливо-жесткой была здешняя земля. Я все копал и копал, но яма, казалось, не углублялась ни на пядь. Дело еще осложнялось тем, что яма должна была получиться достаточно узкой, чтобы крест вошел в нее плотно, — так что я с большим трудом доставал землю со дна. Кровь унялась, но остался запах, вызывавший тошноту и какое-то странное томление. Работать левой рукой было непривычно, и камень постоянно выскальзывал из пальцев.
Сколько это продолжалось, сказать не берусь. Мне казалось — целую вечность. Каждый раз, как камень бил о дно, каждый раз, как рука моя ныряла в узкое отверстие, чтобы выгрести землю, я думал о Петрусе. Видел, оборачиваясь, как безмятежно он спит, и ненавидел его всем сердцем. Но ни шум, мною производимый, ни злоба, мною источаемая, не тревожили его нисколько. Должно быть, он не просто так это затеял, думал я, но никак не мог постичь своей рабской покорности и его стремления меня унизить. И в такие минуты вместо земли я видел перед собой его физиономию, и вонзал в нее камень, и ярость помогала мне вгрызаться все глубже. Теперь все это было лишь вопросом времени: рано или поздно я добьюсь своего.
Только я успел подумать об этом, как камень стукнул обо что-то твердое и в очередной раз выскользнул у меня из пальцев. Вот этого я и боялся — после долгих часов тяжкой работы наткнуться на глыбу, которую не вытащить и не обойти.
Поднявшись, я вытер пот со лба и принялся размышлять. Вкапывать крест в другом месте — нет сил. Начать все сначала — решительно невозможно, потому что левая рука теперь, когда я дал ей роздых, стала неметь. А это хуже, чем боль, встревожило меня. Я начал рассматривать ее, и убедился, что пальцы шевелятся и пока слушаются, но я безотчетно ощущал — нельзя жертвовать еще и этой рукой.
Перевел взгляд на проделанное мною отверстие. Нет, оно недостаточно глубоко, чтобы тяжеленный крест устоял в нем.
«Заблуждение выведет на правый путь». Я вспомнил эти слова Петруса, а следом — упражнение Теней. Вспомнил и то, как настойчиво повторял он, что ритуалы RAM имеют смысл лишь в том случае, если с их помощью можно ответить на каждодневный вызов, бросаемый нам жизнью. Даже в такой вот абсурдной ситуации они должны пригодиться мне.
«Заблуждение выведет на правый путь». Заблуждением было бы попытаться перетащить крест в другое место: мне это уже не под силу. Заблуждением было бы копать дальше и углубляться в землю.
Но если углубляться — неправильно, стало быть, верным решением будет подняться. Но как?
И вдруг прежняя любовь к Петрусу охватила меня. Он прав! Я могу поднять землю.
И вот я принялся собирать камни и класть их вокруг ямы вперемежку с землей. Потом с неимоверным трудом приподнял крест и положил оконечность бруса в середину образовавшегося каменного холмика.
Теперь оставалось лишь установить крест. Последнее усилие — и я добьюсь своего! Но одной руки я вообще не чувствовал, а другая болела. Кроме того, они ведь были перебинтованы. Однако оставалась крепкая спина, на которой когти пса оставили лишь несколько царапин. Если сумею подлезть под крест и приподнять его, то, быть может, конец его соскользнет в ямку.
И я лег ничком, чувствуя, как земля хрустит на зубах, запорашивает глаза. Онемевшая рука напряглась в последний раз, чуть приподняла крест, и я оказался под ним. Очень осторожно прижался хребтом к округлому брусу. Да, он был тяжел, да, поднять его было нелегко, но не превыше сил человеческих. Припомнив упражнение «Зернышко», я медленно принял позу зародыша, следя, чтобы крест приходился как раз посередине спины. Несколько раз казалось, что он вот-вот соскользнет, но я успевал почувствовать это и, изменив положение тела, восстановить равновесие. Вот наконец я замер в позе эмбриона, так что почти касался лбом колен и при этом удерживал крест на спине. Оконечность бруса задела каменный холмик, но крест не соскользнул.
Хорошо хоть, что мне не надо спасать человечество, думал я, полураздавленный тяжестью креста и всего, что он олицетворял. И вдруг неистовый религиозный восторг охватил меня. Я вспомнил того, кто нес крест на спине, того, чьи израненные руки не могли — в отличие от моих — избежать
