разговляется в тишине. труп твой высмеян скоморохами, имя продано сатане. тьму могильную не смогла заря солнцем выкрестить на куски. кто убил тебя, ясноглазая, да не дал отпеть по-людски? онемевшие кривы звонницы, нелюдь празднует - пир горой… нету Родины. мертвы вольницы, братья почили в дерн сырой.
Юрка сжал веки. Сжал так, что заломило глаза. И почувствовал, как по щекам щекотно и горячо текут слёзы…
…- или с выселок тянет копотью, иль чумные костры горят? да стремниною далеко ладью за моря несет, за моря… (1.)
- Неужели - всё?! - простонал, сам того не ожидая, Юрка. И услышал слева шёпот - тихий и горячий:
- Тебя ведь Юрка зовут?
Юрка узнал голос новенького - ну да, кто ещё мог отсюда спрашивать? Но отвечать не стал. Во-первых - понял, что младший слышал, как он плачет. А во- вторых… во-вторых - пришёл страх. А если… ведь Юрка знал, что в каждом бараке есть провокаторы и доносчики. И не по одному.
- Ты ведь Юрка? - настойчиво шептал мальчишка. - Я знаю, про что ты думаешь… я не обижаюсь, но я не стукач, правда…
Смешно.
Смешно, но Юрка поверил этому настойчивому, немного обиженному, сбивающемуся голосу. И повернулся лицом в его сторону.
- Что ты хотел?
До одиннадцати лет Серёжка Ларионов был уверен, что жизнь - штука хорошая.
Нет, в ней могло быть разное. Могли отлупить в драке. Могли случиться неприятности с уроками, после которых не хочется идти домой. Могло стать страшно ночью в комнате. Наконец, взрослые часто говорили о каких-то проблемах - не очень понятных Серёжке, но, конечно, реальных.
Но жизнь была штукой хорошей, несомненно. И папка - майор гарнизонной комендатуры, бывший десантник, перевёдшийся в Воронеж, чтобы не мотаться по стране с Серёжкой и только-только родившейся Катькой, младшей сестричкой, так и говорил,
1. Стихи Ю.Онищенко. поднимая сына к потолку квартиры - когда возвращался со службы: 'Хорошая штука жизнь, а, Серёга?!' И Серёжка со смехом кивал из-под потолка, потому что иначе быть не могло. В жизни были интересные книжки, интересные фильмы, друзья по секции бокса, школа (не такое уж плохое место), самые лучшие на свете мама с папой… ну и даже Катька, что уж…
Он понял, что - могло. Могло быть иначе. Но не тогда, когда отец буквально забросил их в кузов комендатурской ГАЗ-66 и, крикнув маме: 'Не смейте искать, сидите в сторожке!' - побежал куда-то тяжёлой ровной побежкой, и мама заплакала, и Катька заревела, и Серёжка… а, что скрывать… Нет, не тогда. И не тогда, когда они в шумной, перепуганной, мечущейся колонне беженцев кое-как ехали - а потом, когда стало невозможно проехать, шли - по дороге на северо-восток. Нет, ещё не тогда.
Но потом налетели похожие на чёрные кресты машины.
Серёжка не любил это вспоминать. Они остались живы, потому что мама спрыгнула с дочкой в глубокую канаву, сдёрнула замершего на краю с открытым ртом сына - и притиснула детей к откосу, закрыв собой.
Вот так для Серёжки началась война, которая шла до этого уже несколько дней, но которой он не понимал и в которую не мог поверить, потому что происходящее в книгах и фильмах не может произойти в жизни.
Когда они вылезли из канавы - засыпанные землёй, оглушённые - мама тихо охнула и прижала к себе лицо Катьки. А Серёжка увидел. Увидел, что нет больше колонны беженцев. Горели машины - чёрным пламенем. Лежали сотни мёртвых людей - на дороге, по сторонам… А у самых ног Серёжки дымилась оторванная человеческая голова.
Потом они шли. Шли несколько дней, и все эти дни Серёжка - усталый, голодный, измученный - упрямо верил, что вот сейчас, вот сейчас, вот сейчас… Вот сейчас будут наши. Наши, не может же не быть их - наших, не могли никуда пропасть все те люди, которых показывали в новостях, в кино, которое любил Серёжка - 'Тайна 'Волчьей пасти', 'Грозовые ворота', 'Прорыв', 'Атаман'… Они придут (и с ними придёт папка, конечно придёт!) и заставят заплатить тех гадов, которые сидели в чёрных машинах, похожих на кресты, зачеркнувших небо - и прошлую жизнь.
Так должно, должно было случиться! Потому что - ну потому что ведь не могут наши не победить! А враги… врагов себе Серёжка не представлял даже. То ли орки, то ли фашисты… и в любом случае - отец их победит!
Но наших не было. Была искалеченная, забитая растерянными людьми дорога. А потом - когда до цели уже оставалось недалеко - впереди Серёжка увидел идущие машины.
Их было много. Пятнистые, они шли по две в ряд, и люди разбегались с дороги. Огромные, бесчисленные, эти машины пожирали мир, как Лангольеры из книги писателя Кинга.
Тогда колонна прошла мимо. Но Серёжка, стоявший на обочине, видел даже цвет глаз сидящих наверху рослых уверенных солдат в серо-зелёно- коричневой форме, громоздкой, жутковатой броне, видел темные блики, на их оружии, таком же чужом, какими чужими были на светлой, солнечной лесной дороге врезавшиеся в теплый летний русский полдень и эти машины, и эти смеющиеся люди… Во всём увиденном была неправильность, страшная и наглая - в их молотящих жвачку челюстях (Серёжка и сам любил её пожевать), в задранных на каски большие очках, в том туристском выражении, с которым они посматривали по сторонам. Даже не хозяйском, а именно - туристском. Они пришли сюда не отобрать у русских землю, а испакостить её, посмеяться над ней - и покатить дальше на своих угловатых высоких машинах.
И кто-то из них кинул Серёжке - к тем самым ногам, возле которых за три дня до этого лежала человеческая голова - шоколадку со знакомой надписью 'Марс'.
И это было ужасно, хотя Серёжка не взялся бы объяснить - почему. Тогда он просто сжал кулаки и долго смотрел вслед последней машине - без мыслей и без слов.
В тот вечер они заночевали возле дороги, как и раньше. Серёжка проснулся заполночь, потому что кругом кричали и метались люди, светили прожектора, раздавались выстрелы… Мама затащила их с Катькой поглубже в густые кусты. Кого-то схватили прямо рядом с кустами, опять стреляли. Кричали дети, ревели моторы на шоссе, и всё было, как в страшном сне.
Потом кто-то, ругаясь на полупонятном языке, стал раздвигать кусты, где прятались Ларионовы. Серёжка ощутил, как сжалась и обмерла мама - и понял, именно в этот момент понял, что она сейчас не защита ни ему, ни Катьке. А… кто защита? Папка?
И тогда Серёжка шепнул маме: 'Сидите тихо, понятно?!' - как будто она была младше его. А сам метнулся в сторону - так, чтобы побольше шуметь.
Мальчишку схватили сразу. Бросили наземь, и он увидел возле своего лица - не дальше руки - чёрный зрачок автомата. 'Калашникова', но не такого, какой не раз видел и из какого даже стрелял Серёжка. На стволе играли блики какого-то близкого пожара. Рослый человек с закопченным лицом что-то полупонятно спросил. Подошли ещё несколько - смеющиеся, с клетчатыми значками на рукавах. И один аккуратно нанизывал на тонкую леску… человеческие уши.
Кто-то спросил Серёжку:
- Кто ти ест?
Ему было страшно. Ему было очень страшно. Но, поднявшись на ноги, мальчишка ответил:
- Сергей, - почти спокойным голосом. Краем глаза он видел, что в кусты больше никто не суётся - и это было главное… - Ларионов. Сергей.
- Ти ест мертвяк, - засмеялся тот, с ушами. А тот, что сбил мальчишку наземь, приставил к голове Серёжки свой автомат и крикнул:
- Айде, моля код жиче!
- Проси жит, - сказал тот, со страшным ожерельем. - Просит что хочеш жит.
- Реко се - моля! - озлобленно рыкнул целящийся в Серёжку. И мальчишка увидел, что палец его играет на курке, как заведённый. - Моля, сука правосьлавска!
- Нет, - сказал Серёжа.
Он сам не знал, почему так сказал. И хотел только одного - ну лишь бы мама… и Катька… И ещё знал, что папка - папка его поймёт.
- Моля!!! - взревел целившийся в него. Ударом приклада в спину сбил охнувшего мальчишку наземь, наступил ногой на грудь и приставил ствол ко лбу. - Моля, а?!
- Стоймо! - повелительно окликнул кто-то. Автомат отодвинулся, но его хозяин ещё дёрнул стволом и выкрикнул, пугая мальчишку:
- Пуц!
И засмеялся. Они все засмеялись. А подошедший офицер - у него были звёздочки на погонах - спросил:
- Ти ест кто, мали? Где ест мамо?
- Не знаю, - тихо сказал Серёжка, вставая. Спина болела, кожа на лбу была рассечена стволом, по лицу текла кровь. Офицер поморщился:
- Кто ест ойце?
И тогда Серёжка сказал - по-прежнему тихо, но упрямо:
- Мой отец - русский офицер.
Может быть - и даже наверняка - он зря это сказал (хотя именно эти слова и спасли ему жизнь). Но ему хотелось, чтобы эти существа, похожие на людей и даже говорившие на полузнакомом языке, поняли - на свете есть русские офицеры. И самому ему, Серёжке, нужно было укрепиться в этой мысли, потому что она значила одно - ещё не всё пропало…
- Моя мама тоже погибла во время бомбёжки, - сказал Юрка. Он уже много лет не называл мать 'мамой', а тут - назвал, и прозвучало это совершенно естественно. - Мама и Никитка… мой братишка. Сводный, но как настоящий. Ему столько же было, сколько тебе… Они выбирались из Кирсанова, это город такой в Тамбовской области. Я был в спортлагере… я боксом занимался, ну и поехал…
- Я тоже! - обрадовался Серёжка, но осекся и вздохнул: - Извини… Я слушаю.
