Крутились кассеты магнитофона, тихая, приятная музыка наполняла каюту.
— …А еще был такой случай, — говорил Сафаров; он делал ударение в слове «случай» на «а» — в этом был особый морской шик. — На Босфоре, представляешь, совсем узкое место… Туман. Справа берег, слева берег, дома, — у самой воды. Кофейни. Но ничего не видно. Очень сильный туман. Капитан стал ругаться с лоцманом. Полминуты всего ругались. И пароход на берег пошел. Двухэтажный дом на бок свалился. Представляешь? На втором этаже — свадьба была. Жениха кирпичом убило. А невеста на мачте повисла. Немножко поцарапалась. Но, конечно, спасли. Капитана в турецкую тюрьму взяли. А лоцмана родственники жениха повесили… Замечательный случай, а? — И Махмуд делал при этом такое зверское лицо, что и в самом деле становилось не по себе.
Но Аленка прыскала в кулак, а потом уж начинала звонко смеяться, и тогда сдержанно смеялась Люся и одобрительно Аня.
— Ну Махмуд, почему ты все такое рассказываешь? — спрашивала она.
— Чтоб весело было, — отвечал Сафаров. — А еще знаешь, мы в Бискайском заливе трех немцев поймали. Очень интересные были немцы. После Тура Хейердала много сумасшедших появилось. Захотели вокруг света на бревнах проплыть. Представляешь? И вот идем мы в Бискае. И видим: очень странное сооружение плывет. Может, корыто, а может, плот, и на нем два флага полощутся «NC». По международному коду — «терплю бедствие». А нас болтает. Ой, как болтает! С трудом шлюпку спустили. Вытащили этих психов. Они, как на палубу ступили, так сознание потеряли. Два дня всего шли от своего берега и потерпели бедствие. Представляешь? То же мне кругосветчики! Наш мастер серебряные часы получил за спасение.
— Ой, Махмуд! — сияя лицом, весело сказала Аня. — Ну зачем ты такое рассказываешь?
— Я же сказал — чтоб весело было. — И он коротко хохотнул, таким смешком, будто заводили мотор, а тот сделал два-три оборота и заглох. — А еще на сухогрузе у нас боцман у всех на глазах утонул. Представляешь? На бак пошел, а девять баллов шторм был. Его волной — за борт. Шлюпку не спустишь. Ему за борт концы кидали. Круг. Ничего не помогло. У всех на глазах за три минуты утонул. — И тут он повернулся ко мне и сказал сердито: — А твой товарищ… Представляешь?
Это прозвучало у него так, будто он обижен, что Юра сумел продержаться столько времени на воде и был спасен, в отличие от боцмана с сухогруза. Аленка прыснула, зажав ладонью рот, Люся вежливо улыбнулась.
— А ты хотел, чтоб он утонул? — спросила Аня.
— Зачем? Пусть живет! — сделал широкий жест Махмуд.
— Есть ведь такая любовь, — сказала Аленка. — Люди за борт из-за нее прыгают, — и мечтательно закатила глаза.
— Это невероятно, — сказала Люся. — Этого не может быть… Я считаю — тут просто совпадение. Несчастный случай. А любовь ни при чем.
— Ну да! — испугалась Аленка. — Как же это можно без любви?
— Я очень уважаю Юрия Петровича, — сказала Люся. — Он серьезный человек. И не позволит себе из-за любви…
— Да что ты, Люся, такое говоришь! — воскликнула Аня. — Люди себе и не такое из-за любви позволяют.
— Из-за любви ничего себе нельзя позволить, — сказала Люся и покраснела.
— А я могу себе очень много из-за любви позволить, — сказал Махмуд и зловеще посмотрел на меня. — Но, может быть, сначала мы немножко выпьем?
Только он это сказал, как бесшумно вошел в каюту судовой врач, опять выпил глоток вина, пошевелил короткими пухлыми губами по-кроличьи, словно ополоскал рот, и так же молча вышел.
— Ой, как танцевать хочется! — воскликнула Аленка.
— В Новый год на весь рейс натанцевались, — вздохнула Люся.
— А вот Кости не было, — сказала Аня. — А я так хотела с ним потанцевать!
— Я уже полгода не танцевал, — сказал я.
— А давайте сегодня ночью на палубе устроим, — зашептала Аленка, и глаза ее заблестели азартом нарушителя спокойствия.
— Если первый помощник разрешит, — сказала Люся.
— Так ведь опять Кости не будет, — сказала Аня. — Он на вахте.
— Лучше споем, — сказала Люся, и, не дожидаясь согласия других, она вдруг подбоченилась и неожиданно легко и приятно запела редкую старинную песню:
Она пела, раскачиваясь крупным телом, склоняя то на один бок, то на другой круглое лицо, и похожа сейчас была на крепкую деревенскую молодайку, а не на строгую кельнершу, и другие наши девушки старались ей помочь, хотя видно было по ним, что слов этой песни они не знают. И пока Люся пела, Махмуд склонился ко мне и горячо зашептал на ухо:
— Знаешь, скажи мне, пожалуйста, честно: ты за Аней ухаживаешь?
Я чуть не засмеялся, но не подал виду, спросил:
— Нельзя?
— Конечно, нельзя, — серьезно сказал он. — Я за ней сот уже целых четыре месяца ухаживаю.
— Ну, а если будем вдвоем?
— Вдвоем не будем, — серьезно сказал он, и глаза его зажглись нехорошим мутным светом. — Я на ней жениться буду.
— У нее же есть жених, — сказал я. — На другом судне работает.
— Ха, ха, — сказал он свирепо. — Это же пугало. Разве ты не знаешь? Пугало, чтоб другие не приставали. Представляешь?
— Представляю, — сказал я и тут понял: скажи я еще одно слово об Ане в таком духе, и сразу же сделаюсь непримиримым врагом Махмуда — он все принимает слишком всерьез, а с такими ребятами вообще шутки плохи. — Ты не волнуйся, Махмуд… Мы с ней товарищи. Понимаешь — товарищи. И ничего больше.
— Ты честно говоришь?
— Я честно говорю.
— Тогда давай руку, будем тоже товарищи.
Я протянул ему руку, он обрадованно пожал ее и шепнул мне:
— Все новости буду тебе первому говорить.
— Спасибо, Махмуд.
Девушки кончили петь, и Аня спросила:
— Ой, Люська, а где ты таким песням научилась?
Люся сидела довольная, красная от смущения, она стремительно похорошела, пока пела, глаза у нее расширились, заблестели.
— От бабушки, — сказала она, потом подумала и добавила: — У меня все от бабушки… Она с пяти лет меня языкам учила и петь тоже…
— Это же надо! — сказала Аленка. — И у меня все от бабушки. А она у тебя кто?
— Она никто, — сказала Люся. — Она раньше была кто. Военный переводчик.
— Это же надо! — воскликнула Аленка. — А у меня такая загулена была бабка! Ее весь райцентр боялся. Она все про жизнь знала и никому не спускала, хоть начальнику, хоть папе с мамой. Она всем на
