свете была. И дома строила, и проводницей в вагоне работала, и шахтерила. Только матросом не была. Ты, говорит, Аленка, за меня матросом побудешь. Так и вышло. А?.. А ты, Люся, почему на пароход пошла?
— Меня направили, — сказала Люся и опять стала строгой.
— Ой, девочки! — воскликнула Аня. — А как же мы с вами живем смешно, если подумать! Отцы- матери наши всю жизнь по поселочкам да по райцентрам, а мы по всему земному шарику. И хоть бы что. И как будто так и надо.
— Конечно, так и надо, — подтвердил Махмуд. — А у нас такой был случай. В Сингапуре один тип, пока шипчандлеры продукты на пароход грузили, на судно пробрался. Представляешь? Стал в пустой каюте жить. Пассажиров все-таки человек триста было. Классные знают себе — пустая каюта, закрытая, в тот отсек не ходят. А он тайно выберется, запутается среди пассажиров, из ресторана что-нибудь утащит и живет. Потом что получилось? Пассажирский помощник его обнаружил. Кто такой? Оказывается, американец. С вьетнамской войны удрал. И не знаем, что делать. С одной стороны, мы сами против этой войны. А с другой — дезертира укрываем. И не каждый порт возьмет. Очень долго возили его. Потом он сам с парохода удрал. Представляешь?
— Это ты к чему? — спросила Люся.
— Как к чему? Чтоб смешно было, — ответил Махмуд.
— А давайте еще споем, — сказала Люся; наверное, ей хотелось закрепить успех, она прищурила глаза, опять подбоченилась и затянула «Белой акации гроздья душистые…».
Пока они пели, вошел врач, выпил свой глоток вина и вышел, и тут меня осенило. Я вскочил, выбежал из каюты, догнал врача. Он вопросительно посмотрел на меня.
— Я хочу его видеть, — сказал я.
Он сразу понял, о ком я говорил, и ответил просто:
— Я его утром выпишу… Впрочем, если вам надо… — И он указал головой в сторону госпитальной палаты.
Я постучал, никто не ответил, тогда я открыл дверь палаты. Юра сидел на койке в белой, хорошо отглаженной рубахе, причесанный, прилизанный, при очках в строгой черной оправе, и так увлеченно читал объемистую книгу, что и не заметил, как я вошел. Я сел напротив него на табуретку и сказал:
— Здравствуй, Юра.
Он посмотрел на меня, нисколько не удивившись, поморщился, поправил очки и опять уткнулся в книгу.
— Ты не хочешь со мной говорить? — спросил я.
— Одну минутку, — сказал он, дочитал какую-то строчку, заложил страницу пальцем и только после этого опять взглянул на меня и сказал: — Здравствуй, Костя.
И вот тут я подумал: он изменился. Я еще точно не мог сказать, в чем именно, но все же это был не тот, не прежний Юра; какая-то медлительность, вернее, расчетливость появилась в его движениях, не было нервозной суеты, что прежде сопровождала почти каждый его жест, и лицо его затвердело, стало менее подвижным, да и очки он поправлял не так, как раньше, не нервным толчком пальца вверх, а плавным взмахом руки, несущим в себе достоинство.
— Ты пришел поговорить?
— Конечно, — сказал я. — Мы с тобой очень давно не виделись.
Он смотрел на меня некоторое время молча, и мне почему-то сделалось не по себе от его немигающего взгляда. Наконец, он медленно произнес, словно взвешивая каждое слово:
— Ты осудил меня, зачем же ты пришел?
Я тут же подумал: он говорит странным, высокопарным стилем — и взглянул на книгу, которую он держал, — это была «Смерть Артура», книга о рыцарях, за которой у нас в очереди стояли в пароходной библиотеке, и тогда я не выдержал и засмеялся.
— Ничего смешного, — сказал он.
— Конечно, — кивнул я, — кроме того, что ты решил говорить со мной языком этой книги.
Он посмотрел на нее, отложил в сторону.
— Да, она действует, — подтвердил он. — Но я сказал, что думал… Или это не так?
— Так, — ответил я. — А ты и сейчас считаешь — хорошо сделал, написав этот рапорт?
— Она меня не упрекала. Она все поняла.
— А я не про нее спрашиваю, я про тебя спрашиваю.
Он опять уставился на меня не мигая, потом спросил, медленно произнося слова:
— Закурить у тебя есть?
Я достал сигареты. Он не спеша зажег спичку, выпустил длинную струйку дыма, зажмурившись от наслаждения, и неожиданно беспомощно произнес:
— Я не знаю, Костя… Я все время думаю, я ничего не понимаю.
Вот тогда-то я и решил его спросить о самом главном, что меня мучало:
— Ты сам… за борт?
Он быстро затянулся несколько раз сигаретой, узкие его плечи вздрогнули, обрели прежнюю нервную суетливость, он отвернулся от меня и еще более растерянно проговорил:
— Не знаю…
— Так не бывает, — твердо сказал я. — Ты должен знать.
И я подумал: вытрясу из него, жестоко это или нет, хорошо или плохо, но он скажет, я заставлю его — ведь сейчас это самое важное.
— Там лежал матрац… — робко произнес он. — Я хотел его достать. Это для шезлонгов матрац. Я подумал: мне за него врежут, если он под дождем… И я оказался за леерными планками.
— И что? — Я говорил быстро, не давая ему возможности опомниться.
— Я никогда не боялся моря… Я всегда хорошо плавал.
— Что дальше было? — настаивал я.
Юра взглянул на меня и усмехнулся:
— Поскользнулся.
Я сразу почувствовал ложь.
— Почему ты не говоришь, Юрка? — закричал я.
— Ну хорошо… — сдавленно прошептал он. — Была такая минута… Может быть, меньше… я не помню… когда стало безразлично. Я всю ночь не спал… думал…
— О чем?
— Я не могу вспомнить… Я здесь, в госпитале, пытался вспомнить и не смог… Но это неважно. Было такое мгновение, когда стало безразлично. И захотелось умереть… Сразу… Немедленно… Но, может быть, потому я и поскользнулся? Сам бы не решился…
— Но ведь ты решился.
— Это только в то маленькое мгновение.
— Разве этого не достаточно?
Он подумал и сказал:
— Нет. Его недостаточно, потому что в другое мгновение я сразу поверил: мне нельзя умереть.
— Я ничего не могу понять, — сказал я.
— Я тоже не могу понять, — ответил Юра, и я видел, он со мной искренен. — Только знаешь, давай больше об этом не будем… Я сейчас лягу спать. Ты уходи…
— Хорошо, — сказал я и встал.
Из матросов в моей вахте был Саня Егорычев, молчаливый чубастый парень, с пышными рыжими усами под горбатым носом, которые вызывали восхищение всего мужского состава экипажа; волосы на голове у Сани были темно-русые, и медно-огненный цвет усов был неожидан и великолепен. Я давно знал все подробности его жизни, знал, что до армии он был рабочим сцены в знаменитом драматическом театре, отслужил три года на Северном флоте и снопа вернулся в театр. С ним дружны были актеры, потому что человеком он был добрым, помогал многим из них по домашним делам — кому полочку сделать, кому новый замок поставить. Да всегда в доме найдется что-нибудь такое, а актеры в этом беспомощны, к тому же часто сидели без денег, а Саня старался с них за такие услуги ничего не брать, и они платили ему дружбой,
