кофе, чай, сахар, съедал половину моего обеда. Я пригрозил, что прогоню его; если он так мало надеется на себя и бежит, тем хуже для него. Караван в пустыне — то же, что корабль в море, и я здесь — капитан. Начни я спускать все плутни…
Он не договорил, махнул рукой и медленно направился в симбо. Салаам скрылся в уступах гор. Зрители разошлись. Наступил вечер.
Когда стемнело, Гент вышел из симбо и стал невдалеке от ворот, скрытый тьмой. Здесь он ждал около получаса, прислушиваясь ко всем звукам, напоминающим шаги. Не всякий слух уловил бы шаги Асмани — он проскользнул в ворота почти бесшумно, и так же бесшумно, держа револьвер, тронулся за ним Гент, держась на расстоянии, удобном для отступления.
Асмани, достигнув берега, остановился. Было темно в такой степени, когда острое зрение едва способно различать силуэты. Мулат нагнулся; послышался тихий вопрос и такой же тихий ответ. Затем лежащий человек встал и пошел через мост с Асмани; Гент не отставал ни на шаг. Шествие совершалось в глубоком молчании. Перейдя через мост, Асмани и его проводник направились к правой угловой башне городской стены. Здесь Гент счел нужным ближе держаться к туземцам, так как понимал, что они пройдут в город не через ворота; не желая упустить ни малейшей возможности успешно закончить преследование, он шел за мулатом не далее десяти шагов; у стены башни все трое остановились.
Тогда кто-то постучал; стук этот имел, видимо, условное значение: раз, два раза, три раза, четыре раза. Тотчас послышался звук отпираемого запора, и на равнину из низкой двери, скрытой глубокой нишей, блеснул тусклый свет. Дверь открыл один человек: Гент запомнил это. Асмани с проводником вошли в башню, оставив Гента обдумывать, как поступить дальше. Дверь хлопнула, свет исчез. Охотник приник ухом к доске, но ничего не услышал.
С притихшим сердцем поднял он руку и повторил стук: раз, два раза, три раза… и четыре.
Теперь за дверью он услышал бормотание, означавшее, должно быть, недоумение; однако запор снова отодвинулся, и дверь открылась небольшой щелью, постепенно расширявшейся, пока в ней не показалась голова негра. Одной рукой он держал медную лампу, другую же, положив ее на запор, выставил вперед. Гент видел его подозрительно блуждающие глаза. Он взял негра за руку, лежавшую на скобе, и, сильно дернув, вытащил туземца за предел ниши. Так крупная рыба, выведенная крючком рыболова к поверхности, мало оказывает сопротивления, пассивно повинуясь неведомому усилию, но так же, как эта рыба, спохватившись, начинает прыгать и кувыркаться, негр, опомнившись, попытался вырваться.
Начало его крика и сильный, прямой удар в подбородок, нанесенный по всем правилам примерного бокса, соединилась. Негр успел лишь произнести: «а-вв…» — затем он почувствовал землетрясение, увидел род фейерверка и, как завядшая трава, склонился к ногам Гента, потеряв сознание. Немедля последний оттащил тело в сторону, связав его по рукам и ногам, а в рот вместо кляпа втиснул небольшой камень, обмотав платком; затем, переведя дух, снова подошел к двери.
Она была раскрыта. Лампа, оброненная негром, лежала на земле, чадя замирающим синим огнем; подняв ее, Гент поправил фитиль и осветил помещение, притворив дверь. Помещение это было боковым углублением стены, обитым циновками; жалкое ложе и глиняная посуда свидетельствовали, что здесь жил сторож. Темная витая лестница, очень узкая и крутая, вела вверх; ее ход чернел так тревожно и глухо, что Гент, как ни был смел, собрался с духом, прежде чем начать восхождение. Ступеньки были покаты и кривы. Гент потушил лампу, оставив ее внизу.
Тотчас с исчезновением света в опасном и неизвестном месте, где он очутился, все чувства его соединились электрическим напряжением, готовым произвести мгновенное согласное действие. Он стал подниматься ощупью, не выпуская револьвера и по временам прикасаясь рукой к следующей ступеньке, чтобы рассчитать бесшумность движений. Он был так поглощен этим, что, сделав полтора оборота винта и выпрямившись, после одного такого исследования увидел свет справа совершенно неожиданно. Свет падал из невидимого отверстия стены; он был тускл и так слаб, что едва можно было различить две-три ступеньки ниже его.
Гент приостановился, желая знать, не движется ли этот свет вверх или вниз, однако он лежал ровно и, как убедился охотник, достигнув его границ, падал на лестницу сквозь шерстяную занавеску, прикрывавшую с правой стороны лестницы полукруглый вход вышиной в рост человека. То было скорее отсвечивание, чем свет, могущее быть замеченным лишь в тьме абсолютной, с какой Гент имел дело. Осторожно отвел он край занавеси, с волнением заглянув внутрь. Но за занавесью не было никого; пространство, прикрытое ею, оказалось пустым — род сеней или прихожей, довольно удлиненной, наподобие маленького коридора. Ее стены были покрыты цветными щитами и арабесками, пол — ковром, а с потолка на трехсторонней цепи тонкого резного узора висела серебряная лампа с ярким и мягким пламенем. В левой стене коридора виднелась раскрытая дверь, полная света: там слышались голоса, ровные, как чтение книги.
Гент осторожно пробрался вдоль стены к освещенной внутренней двери и лег, плотно прижавшись к стене. Его голова приходилась вровень с дверной закраиной. Тихо — так тихо, как выпрямляется согнутый лист, он вытянул шею, мгновенно заглянул в дверь и тотчас убрал голову.
Три старых араба, сидевшие на круглых подушках, составляли, по-видимому, тайный совет. Их лица были породисты и смуглы; ни морщины, ни седина не отнимали у их внушительных, роскошно одетых фигур впечатления кипучей жизненной силы, — впечатления, производимого их лицами и движениями. Глаза блистали совсем не по-стариковски. За пестрыми поясами торчали рукояти пистолетов и кривых ножей, сообщая собранию характер воинственного покоя, готового, однако, при надобности исчезнуть в блеске клинков. Старики сидели, важно поджав ноги; возле каждого стояли его туфли из темного сафьяна с драгоценными украшениями. Небольшой круглый ковер с кофейным прибором, кальяны, дымившие голубым змеевидным дымом, и ковровые валики под локтями сидевших — все это было великолепно в этой картине, где позы и краски являлись продолжением седой древности. Лампа, почти такая же, какая висела в первой комнате, но больше и тяжелее, спускалась на половину высоты стен. Все здесь было в коврах; благодаря отсутствию окон яркие цвета дорогих тканей казались фантастическими пределами, за которыми нет ни света, ни воздуха.
Асмани стоял спиною к Генту; средний из арабов, самый старый, сказал:
— Теперь ты видишь, что беда велика. Караван за караваном проходят инглизы и франки мимо наших владений. Я вижу, как они рыскают, высматривая, где больше наживы. — Он потряс нервно смуглой рукой и продолжал: — Коран не запрещает торговли с неверными. Однако европейцы не довольствуются торговлей, они вмешиваются в наши дела. Торговля неграми стеснена, и надо быть постоянно настороже там, где раньше мы действовали широко. Влияние Европы распространяется все дальше и дальше. Мы уж не можем спокойно жить в этих стенах. Вокруг наших колоний бродит постоянная опасность — неверные. Поэтому всякий белый, появляющийся здесь, — наш враг. Мы просим дань. Раньше мы ее требовали. Мы диктовали законы, теперь, если понадобится врагу, закон наш будет сражен большими пушками. Мы делали что хотели — теперь делаем то, что безопасно или не грозит доносом Занзибарскому консулу. Нам становится тесно жить, брат Асмани! Как ни мало место, которое занимаешь ты на земле, однако все по воле Аллаха, и слабая рука часто уничтожает сильного. Мне нечего много говорить тебе. Посей раздор в караване инглиза. Пользуйся всяким случаем восстановить подчиненных; выищешь случай — употреби яд и пулю. Пусть в муках и терзаниях протекает путь твоего неверного музунгу, пока — да услышит Аллах! — он не покончит своих дней, покинутый всеми, или… но ты понимаешь меня.
— Асман слушает ушами. Открыты уши его. Мудрый и благочестивый шейх Гассан бен-Адидэ, да будут продолжительны дни твои!
Араб, сидевший по правую руку шейха, сказал:
— Асмани, ты будешь продолжать дело, начатое так успешно. Наши не спали в Занзибаре, когда караван, снаряженный консулом, должен был отправиться за старым инглизом[10]; там было потрачено много золота, и караван простоял три месяца. Может быть, он стоит и теперь. Что касается самого старика, то его люди разбежались по дороге. Это сделали мы. Теперь ты нам поможешь.
Асмани смиренно поклонился.
Третий араб подал ему Коран; носильщик произнес клятву быть верным своему обещанию и поцеловал священную книгу. Затем арабы вручили ему бисерный кошелек с золотом, который он спрятал с не меньшим благоговением, чем то, с каким целовал Коран, и спросил:
