стада, вмешиваясь в междоусобные войны, отнимая земли. Как тайна он не делает вреда, но ничего нельзя тогда понять в действиях хитрого, сильного, добычливого и упорного «музунгу». Он один идет там, где целое племя, спасаясь от колдовства и злых духов, с воем бросается прочь. Он приезжает из стран, где зимой твердая вода, покинув семью, дом. Вместо того чтобы самому носить замечательный пестрый ситец, цветное полотно и прекрасные стеклянные бусы с медной проволокой, которая так хорошо блестит на ногах или в ноздрях, он раздает эти вызывающие молитвенный стон богатства за зерно, пальмовое пиво и мясо. Десяток яиц ему приятнее хорошей пуговицы. Но, главное, он не покупает ни рабов, ни камеди, ни слоновой кости. Набрав носильщиков и солдат, он погружается в ужасы томительных переходов и идет далеко-далеко, пока ему не надоест писать ночью в палатке. Когда ему это надоест и он еще жив, он снова собирает караван и уходит обратно, оставляя длинную линию поселений, верст этак на тысячу, в глубоком недоумении. Зачем?
На этот вопрос черного материка маловразумительным ответом был топот нескольких десятков босых ног каравана Стэнли и фигура белого человека с ружьем за спиной, зорко всматривающегося в огромный занавес неба с его постоянно меняющимся узором лесистых и гористых далей.
Трудно угадать, что есть белый человек и что он задумал сделать. Арабские конвоиры, не любопытные по природе, приняли Гента, по крайней мере внешне, с восточным равнодушием. Шау терзал его расспросами о прежней жизни. Гент отделывался краткими замечаниями более философского, чем фактического, свойства; носильщики же, в большинстве чистые негры, не стесняясь, ставили Генту вопросы относительно его появления и условий службы. Первые два-три дня это было утомительно, затем его оставили в покое. Гент наговорил им то же, что Шау.
Он быстро осмотрелся и занял нейтральную позицию. Сознательно устраняясь от всяких хозяйственных, административных и экскурсионных дел, он выговорил себе роль туриста-охотника. Это не значит, что он чуждался труда или тягостей путешествия, но все, что он делал, выходило своеобразно. Он первым подскакивал к завязшей в грязи повозке, вытаскивая колеса; помогал вьючить и развьючивать ослов. Первым заходил в болото, если мялись носильщики. Таскал тюки, стирал или шил, чистил оружие и подгонял отставших, нередко поднимая кнутом притворного больного, ухаживал за больными, но все это он проделывал как бы между прочим, так как прочее он оставлял для себя. Он варил пишу отдельно, находя высокое удовольствие есть, когда вздумается и так, как вздумается. Он устроил себе отдельную палатку и ставил ее всегда в черте лагеря. Бывало, он исчезал ночью, возвращаясь к утру. Иногда он заходил в палатку американца, описывая события дня таким невозмутимо-юмористическим тоном, что Стэнли бешено хохотал. С неграми он был приветлив и ласков, заступаясь за них перед Стэнли, хотя и не всегда успешно, и очень любил сидеть по вечерам в их обществе у костра, слушая наивные рассказы дикарей. В свою очередь, он охотно говорил о городах, домах, культуре и быте европейца, о машинах, природе и нравах. Однако все, или почти все, рассказанное им, в такой степени было чуждо банной простоте африканского существования, что часто он слышал восклицания: «У, музунгу! Здорово врет!» И взрыв хохота, на что улыбался сам.
Гент любил, когда караван рано останавливался для ночлега. Он быстро варил кушанье, съедал его, запив большой кружкой крепкого и сладкого чаю, и уходил в лес. Если вблизи, у ручья или у лесного озера, многочисленные звериные тропы указывали водопой, он прятался в кустах или влезал на деревья. На закате, когда редкие огненные щели протягивались в лесной тьме, а в их полосе травы и листья блестели червонным золотом, между тем как за световой гранью стояла тьма, Гент чувствовал себя хорошо. Он видел, как медленной поступью спускались к воде львы, как, поджав хвосты, подобно кошкам, они лакали, фыркая и чихая, мгновенно напрягаясь всем телом в позе, полной грозной осторожности, если слышали подозрительный шум; их неровное рычание, похожее на град падающих камней, сменялось, когда они удалялись, неся на усах капли воды, хрипением и чваканьем носорогов. Эти подобные рогатым жукам черные туловища степенно погружались в воду, и крошечные злые глаза их светились удовольствием. После них наступала очередь гну, зебр, серн и антилоп; последними приходили гиены. Затем озеро засыпало.
Гент редко стрелял на водопое, следуя примеру животных, щадивших друг друга в эти великие часы острой животной необходимости. Раз он убил льва, заглянувшего к нему в кустарник с вытянутым хвостом, что указывало на возможный прыжок. Гент стрелял конической пулей Рейля. Лев попятился с простреленным лбом, сел и запустил когти в землю, но внезапно, осилив слабость, скакнул, опрокинув Гента и дергаясь на его теле в предсмертных конвульсиях. Второй раз он убил крокодила, схватившего антилопу за морду, когда она пила; пуля — как и целился Гент — прошла в глаз. Труп чудовища всплыл через несколько минут, блестя бело-зеленым брюхом, и был отнесен течением к противоположному берегу реки; антилопа была так изуродована, что Гент пристрелил ее. Он любил наблюдать животных в их естественном состоянии, но любил и охоту. Его манера охотиться была, однако, вполне своеобразна, так как Гент никогда не следовал приметам, следам и указаниям, полагаясь на случай. Он не охотился на кого- нибудь: антилопу, тетерева, фламинго, куропатку, буйвола и т. д., а охотился на всё, что было дичью. Поэтому он брал два ружья — винтовку и дробовик. Иногда он сидел часами в лесу, наблюдая за разноцветными искрами африканской колибри, перепархиванием голубых дроздов или плавным ходом змеи, устремляющей на человека неподвижно фосфорический взгляд. Перед ним, медленно махая яркими крыльями, колыхались огромные бабочки, соперничая друг с другом замысловатостью цветов и узоров, — бабочки, более напоминающие птиц, чем насекомых. Иногда стая обезьян давала представление в листве дерева, принимая с умопомрачительной быстротой смешные позы; седобородые, или в бакенбардах, или же с кисточками за ушами шерстистые физиономии мимически отражали все поражающие их чувства, гримасничали и корчились, а несмеющиеся глаза напряженным блеском говорили о кипучести этих полулюдей, истеричных и шумливых. Однажды Гент потерял жестянку с табаком там, где сидел; зная, что ей некуда исчезнуть, он вернулся к прежнему месту. Громкое «Ф-фу-х! Ф-фу-х!» заставило его поднять голову. Здоровенный собака-павиан[9], схватив жестянку и забравшись на дерево, старался открыть ее; скоро это удалось ему, с той же быстротой он отправил в рот добрую порцию горького вещества и стал громко плеваться. Его странную физиономию сводило отвращением и ужасом; он тер язык, вытаращив глаза. Жестянку другой рукой обезьяна прижимала машинально к груди, но, заметив Гента, сердито швырнула в него пустой коробкой. Гент, подобно Стэнли, вел дневник. Но в дневнике этом читатель нашел бы весьма малое количество заметок географических, еще меньше событий и очень много такого, что показалось бы ему странным, как забота о чистоте платья во время сражения. Целые страницы были наполнены описаниями неизвестных цветов, их запаха и сравнений их с северными цветами. В другом месте говорилось о выражении глаз животных. Третье рисовало пейзаж, подмечая неожиданные переходы красок и линий! Иногда Гент пускался в рассуждения о преимуществе быстрого прицела перед тщательным его наведением или рассказывал, как солнечный свет бродит в вершинах леса, озаряя листву. Запахи джунглей, их дикость и разнообразие, фантастические очертания скал, вид озер и болот, наилучший способ разведения костра, заметки о языке обезьян — здесь было место всему, что поражало его внимание. Местами встречались негритянская сказка, песня или отрывок разговора. Растения получали иную видимость. Пальму Гент называл «фонтаном вееров», зонтичное дерево — «летящей вершиной», черное — «негром в зеленом платье», кактус — «кабаном пустыни» (связкой кривых сабель) и т. д. Там были еще строки, которые лучше привести полностью:
«Эта часть леса была отделена глубоким оврагом, на дне его звонко гремел ручей. Лучи, падая сзади меня в лесную заросль по ту сторону оврага, зажгли ее ослепительным, прозрачным пожаром. Такие испарения утреннего дождя наполнили тот золотой потоп искрами радуги. Казалось, на моих глазах рождаются формы, подавляющие своим тонким великолепием. За ближайшими деревьями стлался, цвета зари, световой туман. В нем появлялись и исчезали цветные летающие создания, потрясая ветви, брызгавшие на очарованные цветы жидкими бриллиантами. Все двигалось, кричало и таинственно соглашалось там отдаваться невинной радости, напоминающей рай».
VII. Заговорщики Зимбауэни
