могу вам поклясться.
— А что она делала? — спросила я.
— Ну, я полагаю, она искала вас, мадам Роза.
Я внимательно посмотрела на его грязное лицо:
— Но она считает, что я у Виолетты или на пути к ней.
Он обиженно надулся:
— Вы ведь знаете, что она умная девушка. Ее так просто не проведешь.
Конечно, он был прав. За несколько недель до этого Александрина следила зорким взглядом за упаковкой и отправкой моей мебели и сундуков.
— Вы действительно хотите переехать к своей дочери, мадам Роза? — простодушно спросила она, склонившись над чемоданом, который они с Жерменой пытались закрыть.
И я ответила еще более простодушно, не отрывая взгляда от темного пятна на стене, где раньше висело овальное зеркало:
— Ну конечно. Но сначала я хочу погостить у баронессы де Вресс. А Жермена с основным багажом поедет к моей дочери.
Александрина метнула на меня проницательный взгляд. Ее хриплый голос резанул уши:
— Как странно. Я ведь недавно приносила баронессе розы, и она ни словом не обмолвилась, что вы переедете к ней.
Но меня нелегко было сбить с толку. Хоть я и привязалась к этой молодой женщине (поверьте, Арман, я гораздо больше люблю это странное создание с ее поджатыми губками, чем собственную дочь), но я не могла позволить ей разрушить мой план. И я повела себя иначе. Взяв ее узкую длинную ладонь, я похлопала ее по запястью.
— Ну что вы, Александрина. Как вы думаете, что может делать в пустом доме на загороженной улице такая старая дама, как я? У меня просто нет другого выхода как пожить у баронессы, а потом поехать к дочери. И я так и сделаю, поверьте.
— Очень хотелось бы поверить, мадам Роза.
Встревожившись, я поделилась с Жильбером:
— В любом случае она узнает от моей дочери, что я еще не приехала… И конечно, баронесса ей скажет, что я у нее не гостила. Боже мой…
— Вы всегда можете куда-нибудь перебраться отсюда, — ответил Жильбер. — Я знаю пару местечек. Там, пожалуй, и потеплее, и поудобнее.
— Нет, — поспешно возразила я. — Я никогда не покину этот дом. Никогда.
Он печально вздохнул:
— Да, я это знаю. Но вам надо бы выйти на улицу сегодня вечером, чтобы посмотреть, что там происходит. Я затемню свой фонарь. С наступлением холодов зоны, подлежащие разрушению, не так строго охраняются. Нам никто не помешает. На улице скользко, но вы будете держаться за мою руку.
— А на что я должна посмотреть, Жильбер?
Он криво улыбнулся, но мне такая его улыбка кажется милой.
— Может быть, вам захочется попрощаться с улицей Хильдеберта и с улицей Эрфюр?
У меня в горле встал ком.
— Да, вы, конечно, правы.
У нас получилась странная прогулка. Он укутал меня так, словно мы отправлялись в Сибирь. На мне было поношенное манто, от которого несло анисом и абсентом, словно его долго вымачивали в алкоголе, и тяжелая заскорузлая меховая шапка, но зато мне было тепло. В былые времена эта шапка принадлежала, вероятно, какой-нибудь подруге баронессы де Вресс или другой светской даме. Едва мы ступили за порог, меня пронизал ледяной холод. Перехватило дыхание. Я абсолютно ничего не видела, улица была слишком темной. Это напомнило мне кромешные ночи до устройства уличного освещения. Тогда было страшно передвигаться даже в самых благопристойных кварталах города. Жильбер поднял фонарь и открыл его. Нас осветил слабый свет. Дыхание парило над головами большими белыми облаками. Я щурилась в потемках, чтобы лучше видеть.
На другой стороне улицы уже не осталось ни одного дома. Они были снесены до основания, и, поверьте, это было ошеломляющее зрелище. Вместо них возвышались горы строительного мусора. Вместо лавки мадам Годфин громоздилась куча балок. От дома мадам Вару осталась лишь шаткая перегородка. Типография испарилась. Лавка Монтье представляла собой груду обгорелого дерева. Ресторан «У Полетты» был превращен в небольшую гору камней. По нашей стороне улицы дома еще стойко держались. Почти все окна были выбиты, по крайней мере те, что не закрыты ставнями. Все фасады оклеены декретами и объявлениями об экспроприации. Некогда безупречно чистые мостовые были усеяны отбросами и бумажками. Мое сердце болезненно сжалось, дорогой мой.
Мы медленно шли по безлюдной молчаливой улице. Казалось, что морозный воздух сгущался вокруг нас. Мои ноги скользили по обледенелой дороге, но Жильбер, несмотря на свою хромоту, крепко держал меня под руку. Когда мы дошли до конца улицы, я удивленно вскрикнула. Улица Эрфюр исчезла, исчезла вся, вплоть до самой улицы Сизо. От нее остались только груды мусора и обломки. Не было больше лавок и семейных магазинчиков, не было скамейки, на которой я так часто сидела с маменькой Одеттой, даже фонтан был уничтожен. Вдруг у меня закружилась голова. Я потеряла свои ориентиры. Знаете, иногда на меня наваливаются годы, и я чувствую себя очень старой дамой. Поверьте, в тот вечер шестьдесят прожитых лет тяжким грузом упали мне на плечи.
Теперь я могла видеть то место, где прокатится чудовищной волной бульвар Сен-Жермен, там, у самой церкви. Оставался только ряд наших домов, погруженных во тьму, с неосвещенными окнами, с ненадежными крышами, которые вырисовывались на темном, беззвездном зимнем небе. Было такое впечатление, что нагрянул какой-то великан и неловким движением разнес всю улицу, которую я так хорошо знала с самого детства.
А всего в нескольких шагах от этих разрушений жили парижане, дома которых не тронули. Они ели, пили и спали, праздновали дни рождения, свадьбы и крестины. Конечно, работы, которые проводились рядом, им мешали, — грязь, пыль, шум, — но их жилищам ничто не угрожало. Они никогда не узнают, что испытываешь при потере любимого дома. Меня охватила тоска, и глаза затуманились слезами. И тогда моя ненависть к префекту вспыхнула с такой силой, что без надежной поддержки Жильбера я ткнулась бы головой в тонкий снежный покров.
Я была совсем без сил, когда мы вернулись домой. Жильбер, должно быть, это заметил, потому что оставался со мной до глубокой ночи. В тот вечер один знакомый господин с улицы Канет, который время от времени давал ему немного денег и еды, угостил его супом. Мы с радостью наслаждались этой горячей похлебкой. А я не могла забыть об Александрине, которая, чтобы найти меня, совершила нелегкий путь вплоть до закрытой зоны. При этой мысли у меня сжималось сердце. Она рискнула пройти по обезлюдевшим улицам, пробраться через деревянные ограждения с предупредительными надписями «проход запрещен» и «опасно». «На что она надеялась? — думала я. — Что найдет меня за чашкой чая в пустой гостиной?» Неужели она поняла, что ее погреб стал моим тайным убежищем? Она, наверное, что-то почуяла, раз вернулась сюда. Жильбер прав, это умная девушка. Как мне ее не хватает!
За несколько недель до этого, когда все соседи покидали свои дома ввиду начинавшихся разрушений, мы провели с Александриной целое утро, гуляя в Люксембургском саду. Она устроилась на работу в крупный цветочный магазин, недалеко от Пале-Рояля. Кажется, хозяйка была такой же властной, как и Александрина, так что в дальнейшем могли возникнуть осложнения. Но пока ее все устраивало, и жалованье было приличным. Недалеко оттуда она нашла и кров, просторное солнечное помещение возле Лувра. Конечно, она будет скучать по улице Хильдеберта, но она молодая женщина, живущая в ногу со временем, да и работы префекта она одобряла. Она оказалась неравнодушна к красоте Булонского леса и его нового озера возле Ла-Мюэт. (Я-то нахожу все это вульгарным и совершенно уверена, что вы согласились бы со мной, если бы увидели. Разве может этот современный холмистый парк, засаженный новыми горделивыми деревцами, сравниться со старинным великолепием нашего Люксембургского сада, разбитого по приказу Марии Медичи?)
Даже присоединение к городу предместий, которое произошло восемь лет тому назад, Александрина
