— Отвечай, Дэниел. Нельзя так со мной поступать, а потом запираться. Что это такое?
— Просто мне нужно что-нибудь… — всхлипнул мальчик. — Что-нибудь, что можно представить…
Теперь она поняла. И снова села на стул, вдруг совсем успокоившись.
— Я впервые увидела твоего отца, — начала она, — когда пряталась в домике рядом с Энкер-Бей, миль на пятьдесят ниже Четырех Двоек. Второй год стояла страшная засуха, почти ни у кого не было воды. Летом я проснулась на рассвете и выглянула в окно. Снаружи клубился туман, белый, как молоко. На лугу стоял какой-то мужчина, высокий, с бородой, на нем была шляпа-цилиндр и длинная черная накидка. Он искал воду — шел по лугу, держа перед собой лозу. Я почувствовала, что он заметил меня. Вышла на луг и встала перед ним. Он расстелил на траве свою накидку. И мы стали заниматься любовью, не сказав ни единого слова. Потом он накинул мне на плечи накидку. А перед тем как уйти, показал в центр луга: «Там глубокий источник, почти посередине, но копать нет нужды. Скоро будет дождь». И на следующее утро я проснулась от теплого, сильного ливня.
Дэниел серьезно кивнул.
— Твой отец был капитан парохода. Пароход назывался «Дельта Куин». Я там служила горничной — одна из девушек кажун, луизианских французов из Байю. До сих пор помню его объятия, крепкие руки, привыкшие к штурвалу. Ты был зачат на полу в рулевой рубке — штурвал медленно вращался сам по себе, и пароход плыл куда глаза глядят. Следующей ночью случилось землетрясение. Сперва я не чувствовала его на воде, но было слышно, как у берега кричат люди, в лунном свете виднелись верхушки падающих деревьев. Казалось, река через что-то перекатывается, и вдруг начали ломаться шпангоуты — громко, словно ружейные выстрелы — а в салоне послышался звон битого стекла. Я шла в рулевую рубку с бутылкой бренди и упала на лестнице. Вокруг кричали люди, прыгали за борт. Вдруг откуда-то выбежал твой отец, взял меня на руки и понес на верхнюю палубу. На носу стояла маленькая шлюпка. Твой отец перерезал ножом веревки, которыми она была привязана, и посадил меня внутрь. Поцеловал, сказал, что очень любит меня, и опустил шлюпку на воду. А сам побежал обратно, помогать другим. Я уплывала, все еще не выпуская из рук бутылку бренди, и видела, как он бросился в салон, который через несколько секунд загорелся.
Дэниел закрыл глаза, рассеянно трогая щеку, куда его ударила Эннели.
— Твой отец был грабитель. Я работала официанткой в грязном коктейльном баре, в Чикаго. Однажды под утро после закрытия мы с барменом домывали последние стаканы, когда из туалета вдруг появился этот парень с револьвером. Бармена он связал и запер в кладовой, потом выгреб кассу. Бросил мешочек с мелочью в сторону моего столика, где велел мне сидеть и не двигаться. «Поставь что-нибудь в проигрыватель», — сказал. Я спросила, что бы он хотел послушать. «Что угодно, лишь бы ты была в настроении», — рассмеялся он. Это был самый легкий, самый свободный смех, который я слышала в жизни. В конце концов я оказалась за рулем его машины — мы ехали к нему домой. Нет. Подожди. Вру.
Дэниел впился в нее внимательным взглядом.
— Мы к нему не поехали. Занимались любовью прямо там, на длинной барной стойке.
— Фу, — покраснел Дэниел. — Мам!
— Ты хочешь узнать, кто твой отец, а я сама этого не знаю. Мне остается только рассказать тебе все, что цепляло меня в мужчинах, что меня поражало, восхищало, притягивало, о чем я мечтала. И когда я закончу, отца у тебя все равно не будет, ты все равно не узнаешь, кто он, но ты гораздо лучше начнешь понимать, кто я такая, и что ты мой сын, и что я тебя люблю.
Они помолчали.
— Твой отец был альпинистом, пропавшим на вершине. Я познакомилась с ним в кафе «Катманду» как раз перед восхождением. Помню, как…
Сидя перед разбитым именинным пирогом, Эннели говорила почти два часа, рассказывая о каждом мужчине, которого любила наяву или в мечтах, обо всех, кого помнила, кого выдумала, о солдатах, поэтах, преступниках, дураках. Дэниел внимательно слушал, и когда она закончила, слезы навернулись ей на глаза — сын отрезал ломоть разбитого пирога и протянул ей.
Эннели и Дэниел закончили реставрацию первого апреля, в День Дураков, очень веселясь по этому поводу. Работа удалась на славу. Покинутому королю реки вернули все былое великолепие — от бельгийских ковров до роскошных люстр он теперь излучал сдержанную элегантность и достоинство со вкусом одетого богача.
Вечером Эннели позвонила Дейву Джаспарсу и сказала, что работа закончена.
— Фантастика! — от души обрадовался он. — Устройте себе каникулы на пару недель, поезжайте куда-нибудь или просто отдохните, полюбуйтесь плодами своего труда. В конце месяца здесь будет проездом Элмо, он вам скажет, что дальше.
— А вы не знаете, что бы это могло быть? — бросила пробный шар Эннели. Дейв Джаспарс любил посплетничать и всегда намекал, что знает гораздо больше, чем может сообщить.
— Ну… — протянул он. — Сами понимаете, я не должен об этом распространяться… вас отправят куда-то в Индианаполис, в монастырь Милостивой Девы, а Дэниел поедет в Парагвай изучать галлюциногенные практики с одним индийским йогом.
Эннели была совершенно сбита с толку. Она издала носом какой-то жалобный звук, но даже не знала, что сказать, пока не выпалила наконец решительное «Нет!»
— С первым апреля! — расхохотался Дейв Джаспарс. — Попались!
— Обормот несчастный, — выругалась Эннели. — Хорошо, что я не знаю вас в лицо, а то бы встретила на узкой дорожке и устроила какую-нибудь глупость покруче.
— Боже мой, миссис Уайетт, — удивился он, — я понятия не имел, что вы так обо мне подумаете. Вы разве не знаете, что День Дураков — единственный религиозный праздник, который мы отмечаем?
— Нет, — улыбнулась Эннели. — Но на вас это очень похоже.
В главном салоне «Батон-Руж» Элмо Каттер вынул изо рта сигару и тихонько присвистнул.
— Ничего себе!
Дэниел счел момент подходящим, чтобы забросить удочку насчет полной реставрации.
— На реке он смотрелся бы просто великолепно, но тогда надо наладить двигатель или поставить новый.
— Нет, Дэниел, плавать он не будет. Мы планируем использовать «Батон-Руж» как стационарный коммуникационный центр. На реке он привлекал бы слишком много внимания.
— Зачем тогда было корячиться надо всем этим? — взмахнул руками рассерженный мальчик, показывая на отделку салона. — Кому это нужно? Почему бы не сделать простой, дешевый, практичный ремонт?
— Потому что это было бы неправильно, — твердым голосом сказал Элмо. О такой голос можно кулак сломать.
— А делать что-то только наполовину — правильно?
— В нашем случае — да. Сынок, ты пойми, на полную реставрацию у нас просто нет средств, а электростанция на борту удвоила бы бюджет и сделала бы бессмысленными все наши планы.
— А так бессмысленной делается вся наша работа, — пробормотал Дэниел.
Элмо положил ему на плечо крупную мясистую руку.
— Сейчас скорее вам решать, бессмысленна она или нет. Что до меня, я считаю, вы оба сделали потрясающее дело, но прежде чем снова вцепиться мне в задницу с вашим двигателем и вконец меня застыдить, дайте хоть спасибо сказать! Ладно? Вот так. Ну, теперь можно продолжать препираться, а можно спокойно сесть за этот великолепный стол и поговорить, — он снял руку с плеча Дэниела и погладил полированную столешницу. — Кстати, что это за дерево?
— Орех, — ответил Дэниел.
Элмо еще раз погладил стол толстыми пальцами.
— Замечательно, просто прекрасно.
— Далеко мы ушли от того старого карточного стола, а? — заметила Эннели.
— На миллион миль, — Элмо опять повернулся к Дэниелу. — Ну, ты выпустил пар?
— Если это имеет какое-то значение, — сказала Эннели, — я с Дэниелом согласна.
