Что ж, попробуй выжить с младенцем. Пройдет время, и ты превратишься в тридцатилетнюю официантку, сменившую трех мужей, с хроническим геморроем, с такой депрессией, что и лекарства не помогают, и с ребенком, который терпеть тебя не может.
— Откуда вам знать? — сердито спросила Эннели.
— Я столько раз это видела, что даже жалости в сердце уже не чувствую — только если вижу такую, как ты, решительную и сильную.
Эннели накрыла ладонями руки сестры Кристины.
— Тогда я дам вам свой обет: если вы не разобьете моих планов, я не разобью вам сердце.
К началу третьего триместра Эннели излучала спокойствие и жизненную силу. Воспитанницы относились к ней с благоговением. Даже сестры смягчились. Ее обеспечивали дополнительными подушками и любыми продуктами, какие ей хотелось. Девочки с замиранием сердца спрашивали, что она чувствует. Эннели отвечала — ты как будто становишься кем-то другим, и это самое удивительное, что только можно себе представить.
Роды прошли без осложнений. Через девятнадцать часов, когда нянечка принесла Дэниела на третье кормление, Эннели боком скатилась с кровати, быстро оделась и вышла из роддома со спеленутым младенцем на руках.
На улице моросил дождик, холодный, но не ледяной. Эннели свернула за угол и пошла по улице, высматривая на обочине автомобиль с торчащим ключом зажигания. Дождик усиливался. Она посильнее натянула край одеяльца.
— Ну вот, малыш. Идем.
Дорога плавно покачивала мальчика у груди Эннели, а она подпевала Улыбчивому Джеку Эббеттсу, водителю Поющего Трейлера. Все трое катили на запад по трассе I-80 в кабине «кенворта», Джекова грузовика. Сбежав из больницы, Эннели угнала машину в пяти кварталах от нее, но долго ездить на этом авто было слишком рискованно, и она бросила его рядом с придорожной гостиницей, вышла на трассу и подняла руку. Меньше чем через минуту притормозил Улыбчивый Джек. Не успел еще двигатель краденого «форда» остыть, как они умчались больше чем на пятьдесят миль от него.
Улыбчивый Джек Эббеттс не был дальнобойщиком. Он зарабатывал на жизнь выступлениями на автостоянках и в барах по всей стране — останавливался и пел, когда просила душа или заканчивались деньги. Жил он в трейлере, прицепленном к грузовику. Там умещалась крохотная кухонька, уютная гостиная, тесная душевая кабинка и туалет, а в задней части две маленькие спальни. Жилище на колесах, как хозяин объяснил Эннели, стало компромиссом между его домашним сердцем и бродяжьей душой.
Улыбчивому Джеку было под сорок, и, как обещало прозвище, человеком он оказался очень приятным. Ленточку его ковбойской шляпы скрепляла старая пуговица с эмблемой «Индустриальных рабочих мира», а на пряжке ремня болталась пара игральных костей. Он сразу понравился Эннели. Когда Улыбчивый Джек спросил, что она делает на дороге с таким крошечным младенцем — «на вид едва родился, обсохнуть толком не успел», — она все рассказала. Услышав о сломанной челюсти сестры Бернадетт, Улыбчивый Джек нажал на клаксон, и над дорогой пронеслись два победных вопля.
— Просто класс! — восхищенно воскликнул он, когда рассказ Эннели был окончен. — По-моему, ты молодец, все сделала как надо, — он погладил ее по плечу. — Все будет в порядке. Мозги у тебя работают, сердце тоже, и характер имеется, чтобы спаять их в одно целое. — Улыбчивый Джек снова стал смотреть на дорогу. — У тебя есть идея, куда направиться с пацаном?
— Наверное, в Калифорнию. Люблю тепло.
— У тебя там есть кто-нибудь?
— Нет.
— Деньги есть?
— Нет.
— У меня сейчас тоже особо бабок не водится. Но когда доберемся до Линкольна, я хочу купить Дэниелу каких-нибудь шмоток на день рождения. Штаны, рубашку, все такое. И пеленок, конечно.
— Спасибо, — сказала Эннели. — Только, пожалуйста, не трать больше, чем можешь себе позволить.
Улыбчивый Джек улыбнулся.
— Так если я их не потрачу, как мне узнать, сколько я могу себе позволить?
Он спел Эннели несколько песен из своего бездонного репертуара, потом они репетировали, проезжая через Вайоминг, Эванс и Солт-Лейк-Сити. Когда большой грузовик понесся по солончакам Невады, голоса зазвучали гармонично. Дэниел спал на сиденье между ними или сосал молоко.
Три дня Эннели и Улыбчивый Джек выступали вместе в одном из баров Виннемукки, потом дали воскресный концерт в клубе рядом с Рино. Сорок процентов сборов Улыбчивый Джек отдавал Эннели, сам оплачивая все расходы. Когда они миновали перевал Доннера и въехали в Калифорнию, у Эннели уже была старая плетеная колыбелька, коляска с разболтанными колесами и семьдесят пять долларов в кармане джинсов от Армии Спасения.
Около Сакраменто они решили остановиться, Эннели — постирать пеленки в ближайшей прачечной, а Улыбчивый Джек — заменить масло в грузовике. Когда снова поехали, Улыбчивый Джек сказал:
— Мне тут мысль пришла, пока лазил под грузовиком. Похоже, я могу кое-что предложить для вас с маленьким. Тут есть одно полураздолбанное ранчо у черта на куличках, за Спрингридж, миль сто пятьдесят к северу от Фриско, если по прямой, а от побережья мили две. Мой дядя выиграл его в карты еще в тридцатых — у него было четыре двойки против полного набора тузов. Не фонтан, конечно, но дяде Дейву хватило и этого, чтобы прибрать их к рукам. Ранчо он завещал мне, когда отдал концы пять лет назад. Там что-то около двухсот акров, старый сосновый домик, чистый воздух, родниковая вода. Ближайший сосед в семи милях по грунтовке, так что круг общения, конечно, будет ограничен, зато это идеальное место, чтобы залечь на дно, пока пыль не уляжется — ну, ты понимаешь. Мне-то ранчо ни к чему, оно всегда стоит на одном месте, да еще и налоги плати, — так что, если ты заинтересуешься, я не прочь заключить сделку. Живи там сколько хочешь, платой будут налоги и присмотр за домом. Налоги — двести девяносто семь долларов в год, и до следующего января уже уплачены. Попробуй, для детей жизнь на природе просто супер. Если я застану тебя в следующий раз, как буду проезжать мимо, то, может быть, предложу небольшой заработок. А до тех пор ты сама себе хозяйка. Что скажешь?
— Большое спасибо.
— Черт возьми! — рассмеялся Улыбчивый Джек. — Ты это заслужила, детка! Не думай, что тебе сделали одолжение.
«Кенворт» Улыбчивого Джека был слишком широк для размытой грунтовой дороги, и последнюю милю до ранчо они шли пешком, по очереди неся Дэниела. К двери домика были прибиты четыре карточных «двойки», сложенные веером; они так выгорели на солнце, что изображение едва можно было различить. Домик зарос паутиной, на полу валялись стружки, но щетка и мокрая тряпка вполне могли справиться со всеми последствиями запустения. Крыша прогнулась под тяжестью толстой ветки, оторванной ветром от яблони, зато под навесом лежали три связки дубовых дров. Улыбчивый Джек показал Эннели, где хранится керосин, как заправлять лампы и подрезать фитили, объяснил, как обращаться с печью и пропановым холодильником, достал постельное белье из старого морского сундука и вообще помог ей устроиться. Потом они обедали на заднем крыльце в теплых закатных лучах, ели хлеб с сыром, который купили еще в Сан- Франциско. После обеда Улыбчивый Джек помахал Эннели на прощанье и пошел обратно к грузовику.
В доме заплакал Дэниел. Эннели расстегнула рубашку и дала ему грудь. Малыш отпихнул ее и заревел еще громче. Эннели было шестнадцать лет, Дэниелу — не больше двух недель. Был День Дураков, первое апреля. Они сидели где-то в Калифорнии, в щелястой развалюхе, построенной еще в 1911 году каким-то пастухом. Крыша едва держалась. Из продуктов были только хлеб, сыр и несколько ржавых консервных банок с фасолью и мясом. В кармане шестьдесят семь долларов.
— Конечно, ты прав! — вырвалось у Эннели, и она тоже заплакала. А потом принялась за работу.
Через десять дней, когда домик был тщательно убран, щели заделаны и кадка для воды полна, Эннели с Дэниелом на руках отправилась автостопом в Сан-Франциско. У них было три переезда, дорога заняла двенадцать часов. Ночевали в хипповском приюте на Хейт-стрит, где женщина лет двадцати по имени
