развалины, а Бернадетта медленно умирала вдали, в монастыре, — теперь она тоже спала вечным сном под плитой часовни.
Когда доктор Шассень окончил свой рассказ, наступило длительное молчание. Затем он с трудом поднялся.
— Дорогой мой мальчик, уже десятый час, я хочу, чтобы вы немного поспали… Идемте.
Пьер молча последовал за ним. Они прибавили шагу и возвратились в город.
— Да, да, — продолжал доктор, — немало было тогда несправедливостей, немало страданий. Что поделаешь! Человек портит самые прекрасные свои творения… Вы и представить себе не можете, как все это трагично. Надо видеть, надо самому убедиться… Хотите, я поведу вас вечером посмотреть комнату Бернадетты и недостроенную церковь аббата Пейрамаля?
— Конечно, охотно пойду.
— Ну и хорошо! После процессии, в четыре часа, я буду ждать вас у собора.
Они больше не разговаривали, погрузившись каждый в свои думы.
Гав протекал вправо от них в глубоком ущелье, почти исчезая среди кустарников. Но иногда среди зелени мелькала светлая, словно матовое серебро, лента воды. Дальше, за крутым поворотом, Гав появлялся снова, он широко разлился по равнине и, как видно, часто менял русло, — песчаная, каменистая почва вокруг была вся изрезана оврагами. Солнце высоко поднялось и начало сильно припекать, прозрачная лазурь слегка темнела у краев гор, обступивших огромную котловину.
За поворотом дороги глазам Пьера и доктора Шассеня предстал Лурд. В это чудесное утро город белел на горизонте в летучей золотой пыли, отливавшей пурпуром; с каждым шагом все отчетливее вырисовывались дома и здания. И доктор, не говоря ни слова, широким и печальным жестом указал своему спутнику на этот пастуший город, словно приглашая его в свидетели всего, о чем он рассказывал. Залитый утренними лучами город действительно являл собою красноречивое доказательство слов Шассеня.
Вскоре они увидели среди зелени Грот, залитый огнями свечей, потускневшими при ярком дневном свете. За ним простирались гигантские сооружения — набережная вдоль Гава, русло которого отвели в сторону, новый мост, соединивший новые сады с недавно разбитым бульваром, громадные лестницы, массивная церковь Розера и горделиво возвышающийся над всем изящный собор. Вдалеке виднелись белые пятна домов, сверкающий шифер новых крыш, большие монастыри, большие гостиницы, богатый новый город, чудом выросший на древней скудной почве; а из-за скалистого массива, на котором вырисовывались контуры обвалившихся стен замка, выглядывали источенные временем кровли старого города, сбившиеся в кучу и боязливо прижавшиеся друг к другу. Фоном для этой картины, вызывающей представление о прошлом и настоящем, озаренной сиянием вечного солнца, служили Малый и Большой Жерсы, заслонявшие горизонт, косые солнечные лучи испещрили их голубые склоны желтыми и розовыми пятнами.
Доктор Шассень проводил Пьера до гостиницы Видений и только там покинул его, напомнив, что они условились встретиться под вечер. Было около одиннадцати часов. Пьер внезапно почувствовал страшную усталость; но, прежде чем лечь в постель, он решил закусить, догадываясь, что слабость его в значительной мере объясняется голодом. К счастью, за табльдотом оказалось свободное место; он позавтракал, словно во сне, не замечая, что ему подают; потом поднялся к себе в комнату и бросился на кровать, предварительно наказав служанке разбудить его не позже трех часов.
Но возбуждение мешало ему заснуть. Забытые в соседней комнате перчатки напомнили ему, что г-н де Герсен, уехавший на заре в Гаварни, вернется не раньше вечера. Какой счастливый дар беспечность! В полном смятении, полумертвый от усталости, Пьер изнывал от тоски. Казалось, все было против него, мешало ему вновь обрести детскую веру. Негодование, вызванное историей Бернадетты, этой избранницы и мученицы, еще усилилось, когда он услыхал о трагической судьбе, постигшей кюре Пейрамаля. Он приехал в Лурд искать правды, — неужели же эта правда вместо того, чтобы вернуть ему веру, вызовет еще большую ненависть к невежеству и легковерию, приведет к горькому сознанию, что наделенный разумом человек одинок в целом мире!
Наконец Пьер заснул. Но его тревожили тяжелые сновидения. Он видел Лурд, растленный деньгами, распространяющий моральную заразу, превратившийся в огромный базар, где все продается — мессы и души. Он видел мертвого аббата Пейрамаля, лежащего среди развалин своего храма, поросших крапивой, которую посеяла неблагодарность. Он успокоился и вкусил сладость небытия, лишь когда стерлось последнее видение — бледный и вызывающий острую жалость образ коленопреклоненной Бернадетты, мечтающей в Невере, вдали от людей, о своем творении, которого ей так и не довелось увидеть.
ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ
Вернувшись в больницу Богоматери Всех Скорбящих, Мария все утро просидела в кровати, прислонившись к подушкам. После ночи, проведенной в Гроте, она не захотела отправиться туда утром. Когда к ней подошла г-жа де Жонкьер, чтобы поправить подушку, девушка спросила:
— Какой сегодня день?
— Понедельник, дорогое мое дитя.
— Ах, верно. Жизнь течет так быстро, что просто теряешь счет дням!.. Я так счастлива! Сегодня святая дева исцелит меня.
Мария блаженно улыбнулась, словно грезя наяву; глаза ее были устремлены вдаль, казалось, мысли витали где-то далеко, поглощенная неотвязной идеей, она твердо верила, что ее надежда осуществится. Палата св. Онорины опустела, все больные отправились в Грот, лишь на соседней кровати умирала г-жа Ветю. По Мария даже не замечала ее, так радовала девушку наступившая вдруг тишина. Одно из окон, выходившее во двор, было открыто, утреннее солнце вливалось в комнату широким потоком лучей, и золотая пыль кружилась над простынями Марии, оседая на ее бледные руки. Эта палата, заставленная койками, ночью такая зловещая, зловонная, полная бредовых стонов, стала веселой и приветливой, когда в нее вдруг проникло солнце и в тишине повеяло утренней прохладой.
— Почему вы не попробуете немного заснуть? — ласково спросила г-жа де Жонкьер. — Должно быть, вы чувствуете себя совсем разбитой после бессонной ночи.
Мария удивилась: она казалась себе такой невесомой, так далека была от земли, что не ощущала своего тела.
— Я вовсе не устала, мне не хочется спать… Уснуть! О нет, это было бы досадно, ведь я тогда не буду знать, что исцелюсь.
Госпожа де Жонкьер рассмеялась.
— Почему же вы не захотели, чтобы вас отвезли к Гроту? Ведь вы соскучитесь одна.
— Я не одна, сударыня, она со мной.
Мария сложила в экстазе руки, и перед нею возникло видение.
— Знаете, я видела ночью, как она кивнула мне головой и улыбнулась… Я прекрасно поняла ее, я отчетливо слышала ее голос, хотя она не разомкнула уст. В четыре часа, во время шествия со святыми дарами, я буду исцелена.
Госпожа де Жонкьер хотела успокоить девушку, встревоженная ее странным состоянием, — она была похожа на сомнамбулу. Но больная твердила свое:
— Нет, нет, я не больная, я жду… Только, видите ли, сударыня, мне незачем идти утром к Гроту, потому что она назначила мне встречу на четыре часа. И добавила, понизив голос: — В половине четвертого за мной зайдет Пьер… В четыре часа я буду здоровой.
Лучи солнца медленно скользили вдоль ее обнаженных, прозрачных, болезненно нежных рук, а чудесные белокурые волосы, рассыпавшиеся по плечам, казалось, сами излучали сияние, пронизанные солнцем. На дворе запела птичка, нарушив трепетную тишину палаты. Вероятно, где-то поблизости играл ребенок, которого отсюда не было видно, потому что порой доносился легкий смех.
— Хорошо, — сказала г-жа де Жонкьер, — не спите, раз не хотите спать. Только лежите смирно, это тоже отдых.
На соседней кровати умирала г-жа Ветю. Ее побоялись везти к Гроту из опасения, что она может
