чепуху!
Люди прохаживались и вполголоса переговаривались:
— А сколько отделений?
— Четыре.
— Какой ужас!
Во втором действии Борис с изумлением узнал себя в сумасшедшем актере по прозвищу Чацкий.
Элеонора: Господин Терн, к вам художник!
Терн: Пусть войдет!
Вошел Чацкий. Шляпа в руках. На цыпочках. Скрипнул. Присел на краешек стула.
Терн: Так вы художник?
Художник: Да, художник.
Терн: Вы еще и рисуете? А мне сказали, что вы — фотограф.
Художник: Да, фотограф.
Борис вдруг понял, что разыгрывается сцена их знакомства. Все было совсем не так…
Николай Трофимович дал Борису адрес редакции Терниковского. На Ратушной, на третьем этаже. Каменная темная лестница. Стояли какие-то люди, говорили вполголоса. Редакция оказалась не настоящая, какую себе представлял Борис, а обыкновенная небольшая квартирка, обставленная как попало. Секретарша сказала, что его ждут, постучала в комнату к редактору, объявила, что пришел художник, втолкнула в тесную комнату, захлопнула дверь. Зашторенные окна, тусклая лампа. Ушиб колено о табурет.
— Садитесь.
Сел.
Массивный стол: бумаги, журналы, папки, книги. За столом сидел человек странной наружности. Лицо у него было непропорциональное, похожее на отражение в надтреснутом зеркале. Воображаемый раскол шел по щербинке, раздвоенному подбородку, укреплялся в шраме между бровей. Лоб у редактора газеты был выпуклый. Вместо того чтобы прикрыть шрам и безобразный лоб челкой, Терниковский носил пробор. От этого он походил на треснувшую дыню. Одежда на нем сидела очень странно, будто он ее второпях накинул, как застигнутый врасплох любовник из водевиля. За спиной у него висел плакат с карикатурой: обезьяна в буденновке, над которой занесен гигантский палец, и надпись «Дави большевистскую вошь!».
— А что, вы еще и рисуете? — спросил Терниковский.
— Да.
— А Николай Трофимович мне говорил, что вы — фотограф, в ателье работаете.
— Совершенно верно.
— В каком?
— Tidel.
— А, у Тидельманна! На каком языке он с вами говорит?
— На немецком.
— Значит, умеете. Старый черт прекрасно знает русский, прекрасно! Учтите на всякий случай.
— Спасибо, учту.
— Карикатуры можете?
— Могу.
— В какой газете работали?
— В газетах не работал, опыта нет, но вот вам мои карикатуры. Взгляните, пожалуйста.
Борис робко показал тетрадь (дневник и наброски); Терниковский слюнявил палец, листал тетрадь, Борис покашливал и говорил:
— Оставить не могу… так как тут еще и записи… личного характера…
— Вы и пишете? — ухмыльнулся Терниковский, с легкой жалостью.
— Эх, не нужны мне ваши записи. Я сам тут пишу, — вернул тетрадку. — Хорошо. Мне нравится. Если что, я учту, обязательно. Мне надо побольше карикатур на большевиков. Понимаете, с чем боремся? Агитационно-пропагандистская деятельность. В виде карикатур. Карикатура — это большая сила, — постучал пальцем по карикатуре на стене, прямо в морду щелкнул обезьяну. — Нужно что-нибудь такое, чтоб пробрало, как горчица, знаете? Ну, за это возьмемся чуть позже…
До этого — слава богу — не дошло. Газету закрыли. «Кто-то донес», — ругался Терниковский. Его вызывали в полицию. Некоторое время все было тихо. Опять объявился, в другой газете, но заседал по- прежнему у себя, на Ратушной, с обезьяной на стене. Опять пригласил к себе.
— Ребров, вы же фотограф?
— Да.
— Мне нужны фотографии архитектурных памятников, в том числе Петра Первого, и всех православных русских церквей, соборов, часовен — всех, что есть в черте Ревеля. Справитесь?
— Да. Петр есть. Все церкви тоже есть. В моей частной коллекции. И синагога в том числе. Их будет легко напечатать. Правда, бумага нынче дорогая…
— Это оплатим. А зачем синагога?
— Красивый архитектурный памятник.
— Вы — еврей?
— Нет.
— Тогда зачем синагога? У нас русская православная газета, учтите!
— Хорошо, учту.
— Ребров, вы все там же? У Тидельманна?
— Да, и у француза… в частном ателье-студии работаем над подготовкой к выставке…
— Очень хорошо. Познакомьте меня с вашим французом. Идите!
Чацкий ушел, чем-то грохнув за кулисами. На сцене появился капитан: усики, белые перчатки, бутоньерка.
Терн: Ага! Ротмистр Василиск! Вас-то мы и ждали!
Это был Тополев, в офицерской форме, с крестом на груди и — музыкальными часами.
Борис вздрогнул и покраснел.
Терниковский в своей пьесе все намешал. На самом деле Тополев не носил формы и появился в Ревеле несколько позже. В 1922-м. Его где-то подцепил поручик Солодов, говорят, ушел на рынок за картошкой, вернулся с другом. До встречи с Тополевым поручик ничего из себя не представлял. Скрипел и жаловался, чесался. Чубатый, глухой на одно ухо. Выглядел так, будто жил на вокзале в ожидании эшелона, который понесет его дальше, на какой-нибудь невидимый фронт. Каждый день чистил пистолет, натирал пуговицы. Даже не обзавелся гражданской одеждой, так и прохаживался по общему коридору в форме. Со всеми вежливо здоровался: «Тамара Сергеевна, здравствуйте!», — шляпу снимал, справлялся о здоровье. Его сапоги блестели и заглушали в коридоре все прочие неприятные запахи. Клевал носом на заседаниях «Союза верных». Никогда не выступал, но всегда угрюмо говорил, что готов отправиться в бой хоть сейчас. На стуле сидел только одной ягодицей. На генералов смотрел, как пес на хозяев. Увидит папаху Васильковского на Глиняной[1], и за ним, как приклеенный. В другой день заметит Булак-Балахови-ча, отдаст честь и хромает рядом. Так и попал в передрягу. Куммель тайком отправил в Россию группу людей, а на границе их встретили. Солодов и еще двое как-то уцелели, скрылись в тумане и болотами, болотами…
Тополев смеялся:
— Честное слово, поручик, что за нелепая история! Вы храбрый человек, но признаться — глупец! Как можно доверять этой старой лисе? Во что вы вляпались?
— Какой лисе?
— Куммель! Да он на вас зарабатывает! Снюхался с поляками. И нашим, и вашим. Ему небось и большевики заплатили, за каждого пойманного офицера тысячу рублей золотом! Направил вас в капкан и потирал руки. А на операцию наверняка из Варшавы миллион выпросил. Никак не меньше! На обмундирование и оружие, шутка ли — военная операция!
Как только появился этот проходимец, Солодов сделался резким, ворчливым и даже здороваться с
