соседями перестал.
Ротмистр Василиск. Летчик с музыкальными часами…
Борис чуть не упал в обморок, когда услышал эти часы в коридоре редакции. Набросился с бледным лицом на Тополева, схватил за грудки, еле отодрали. Терниковский и Солодов крепко сжали руки художника.
— В чем дело, мальчишка?! — стряхивал пылинки Тополев.
— Часы отца! Вы — вор! Это вы нас обокрали!
— Ну-ну, потише, — Солодов приструнил художника.
— Что за обвинения, молодой человек! — шипел Терниковский. — Что это на вас нашло? По порядку расскажите-ка!
Дали отдышаться, налили вина.
— …в Изенгофе во время сыпняка все вещи родителей пропали…
— Скверная история, — кивнул редактор, — я ее слышал от Николая Трофимовича, какое у вас там горе случилось… Скверно, господа, скверно…
— Да, под Нарвой многие… — хмуро буркнул поручик.
Терниковский сделал знак рукой, мол, дайте художнику говорить.
Борис поник, сидел и рассказывал, глядя в пол, как гимназист.
— Только саквояж с альбомами и аппарат на треноге остались. — Его губы тряслись.
— Ну, ну, — бурчал Солодов.
Тополев пил вино с совершенно отсутствующим видом, он словно и не слушал, как тот говорил — … все документы, все вещи… во время неразберихи увели… — Тополеву было невыносимо скучно, он смотрел на молодого человека, как на муху, словно раздумывая: прихлопнуть или ну ее?..
— …часы отца… всегда при нем были…
— Вы уверены, что это часы вашего отца? — наконец, цинично спросил Тополев, одергивая жилетку.
— Конечно! Я эту мелодию узнал сразу. Два раза чинили, но они все равно запинаются. И всегда одинаково! Это Charles Rouge. Там должна быть гравировка. Дорогому сыну Александру… От отца… То есть моего деда… В день ангела… 27 мая 1892…
— Хм! — Тополев проверил: — Точно!
И, мгновенно оживившись, стряхнув с себя сон, Тополев, как фокусник, показал всем часы, подошел к поручику, подошел к драматургу:
— Прошу убедиться, — говорил он голосом конферансье. — Молодой человек абсолютно прав.
— Успокойтесь, — говорил художнику Солодов. — Это еще не значит, что вы можете бросаться на людей.
— Да. Возьмите себя в руки, молодой человек, — говорил Терниковский подливая вина всем. — Сейчас господин Тополев все объяснит.
— Тут нечего объяснять, — сказал Тополев. — Все очень просто. Проще не бывает. Я выиграл эти часы в поезде по дороге в Ревель. Но раз это ваша фамильная вещица, которая, несомненно, имеет для вас известную сентиментальную ценность, так и быть, часы — ваши, берите.
Борис стоял как вкопанный.
— Ну, берите! — подтолкнули его Солодов и Терниковский.
Борис упрямился. Его ослепил гнев, — теперь часы не имели значения. Он хотел чего-то другого. Более того, он боялся прикоснуться к часам.
Тополев достал из кармана колоду, ловко перетасовал, протянул художнику.
— Снимите карту, — сказал он. Борис снял, Тополев тоже. — Что у вас там? Дама? Черт, — бросил свою, не показывая, — проиграл. Берите часы. Теперь вы их выиграли. И выпьем, черт возьми, за возвращение утраченной собственности и за справедливость!
Выпили. И пили дальше, не успевали тосты произносить. Утром художнику было плохо до жути. Очнулся у себя. Ничего не помнил. Стены колебались. В окне что-то подмигивало. С трудом узнал свою комнатенку. Она казалась тесней, чем обычно. На столике лежали часы. Борис испугался, будто увидел призрак. Спрятал их подальше. Постарался не вспоминать. Два часа проходил по дому с холодком под ложечкой. Часы не давали покоя. Крепился, крепился — не выдержал: отнес Николаю Трофимовичу. Рассказал о случившемся инциденте. Попросил хранить.
— Мне с ними в одной комнате тяжело.
— Понимаю, — вздохнул дядя, убрал в шкафчик под ключ.
Ротмистр Василиск расхаживал по сцене, врал напропалую. Только что потерпел крушение. Угнал большевистский аэроплан.
Тополев возник из ниоткуда; Солодов не помнил, как они встретились. Сильно выпил с полковником Гуниным, полковник угощал, угощал, а потом выругался и испарился, Солодов пошел по Стенной[2], шел и пел, вышел к Морским воротам — кто-то рядом подпевает… О воинском звании Тополева — если оно у него было — никто ничего не знал; почему-то стали звать ротмистром; кто-то говорил, что его уполномочил центр, но какой центр, не знал никто; сам он сказал, что его попросили открыть в Ревеле игорный клуб для прикрытия, сами знаете, для каких целей, не мне вам объяснять… Поручик Солодов кивал, а Терниковский улыбался, как довольный своими картами игрок. Все знали, что подобный клуб существовал в Нарве; Тополев на него и ссылался. Все это было настолько туманно, что отчего-то становилось само собой разумеющимся, никто не рисковал толковать его намерения, все делали вид, будто всё понимают. Время от времени, дабы произвести впечатление посильнее, Тополев показывал какую-то визитную карточку, ловко прятал ее в карман, при этом он быстро оглядывался и что- нибудь шептал со страшными глазами. Откуда-то знали наверняка, что он состоял в конфиденциальной переписке с берлинскими монархистами и имел связи с остзейскими баронами. Кто-то написал в Берлин и якобы получил подтверждение (совершенно секретно). Агент, говорили про него, агент Т.
Тополев первым делом попросил Солодова ввести его во все существующие общества Ревеля. Обошли всех, кого знал поручик, в том числе и к оккультистам заглянули, всюду получили немного денег в долг. Тополев был недоволен: ему казалось, что кого-то упустили, он чувствовал, что были еще какие-то организации…
— Чувствую, что это далеко не всё, поручик, вы что-нибудь да упустили, признайтесь!
Солодов кашлял, сопел в усы:
— Может быть, кого-то упустил из виду…
Тополева не устраивала неопределенность; он хотел видеть город насквозь.
— Так, чтоб он был у меня как на ладони, — говорил он, держа яблоко, — понимаете, что я имею в виду, поручик? Чтоб всё знать про всех! Каждое подгнившее местечко. Каждую ссадину, обиду, измену… Кто куда ходит, с кем спит, с кем шушукается, какие игры затевает… Только так нужно жить! А не в потемках! Ничего, ничего, я разворошу это осиное гнездо.
Он обновил свой гардероб, обзавелся белыми шелковыми перчатками, туфлями и ввел в обиход манеру нюхать кокаин.
— Вам не хватает жизненных сил, поручик. Кокаин придаст вам живости. А то посмотреть на вас, так вы сущий старик, хоть панихиду заказывай. Вам пятидесяти нет… или уже есть пятьдесят, а?
— Сорок три, — отвечал Солодов, прочищая горло.
— И такая развалина! Что с людьми война делает! — шлепал перчатками Тополев.
— Мда…
— Нюхайте кокаин, поручик. Это бодрит.
— Да, взбодриться не помешает, — отвечал Солодов.
Каждый день они выходили пройтись на Глиняную, затем шли к «Русалке», прогуливались у «Петроградской» в Екатеринента-ле. Тополев кому-нибудь подмигивал, манерно здоровался с дамами, всем улыбался, сверкал глазами и каждого встречного приглашал «к себе». С глазу на глаз он поругивал Солодова:
— Поручик, почему вы так грязно живете? Что это за место такое? Даже мостовой нет, одна грязь кругом.
— Зато дешево, — отвечал Солодов, — две комнаты и хозяин — немец — спокойный мужчина, с
