там нашел много куколок, толстенькие, крепенькие, давил, а потом вымел все и вынес
свои бумаги я получил очень скоро; штраф был небольшой, заплатил Н. Т. - я совсем издержался. Дурацкая ситуация. Пришлось объяснять. Его жена смотрела на меня, как на полного идиота, и сильно злилась. Смотрела на меня и презирала. Н. Т. был ужасно подорван, переживал. Так неловко. Но разве я как-то виноват? И что он из-за меня нервничает?
Вечером разбирал записи, открыточки Милы расставлял повсюду, чтоб повеселее стало на душе, хотя грязь: и внутри, и снаружи, и эти цветистости — грязь, грязь! Грязь! И никакие это не чувства, а просто похоть, я знаю. Но надо же как-нибудь скрасить. Вот еще интересная мысль: в тюрьме я себя чувствовал чистым, святым. А как вылез на свет да в каморку свою вошел — снова я и опять жалкий и задрипанный. Тидельманну тоже пришлось объяснять. Кажется, поверил. С фрау Метцер поговорили. Сильно разволновался. Успокоил себя работой: драил пол и скоблил доски; под обоями тоже, кажется, образовалось: нащупал, выковырял пальцем — точно: твердые шарики — отодрал кусок, глянул туда: эти шарики всю стену облепили, отодрал всю бумагу на стене и газеты под нею, травил и скоблил нещадно.
В чулане снова появились мотыльки — видимо, после обыска расшевелили что-то, вот они и полезли. Взялся убирать. Вдруг в окно кто-то камешек кинул. Сперва подумал — показалось, убираю дальше, слышу снова: тюк! Выглянул — кто-то там есть. Погасил весь свет. Вышел в коридор, пошел по лестнице вниз, постоял на крыльце, на всякий случай в темноту кликнул тихонько. Нет ответа. Возвращаюсь к себе — Лева, сидит в кресле, весь бледный, страшный, лунный свет на коленях держит. Голосом утробным говорит, что его Тополев послал разобраться со мной; я не понял, что значит разобраться; стало жутко; в каком смысле? Он объяснил: Тополев хочет знать все, что я говорил в полиции: слово в слово — врать бесполезно — он все равно узнает. Я заверил его, что про него ни слова не сказал, заверил, что они откуда-то про Ивана и про Леннуки уже знали. Терниковский у них на крючке. За ним установлена слежка. Почту читают всю. Тщательная перлюстрация! Как в библиотеке, сидят и читают письма! 12 часов в сутки! Наняли всех уволенных русских учителей — теперь они письма читают и доносы пишут! Вот так.
Лева махнул рукой и уронил голову:
— Черт с ними со всеми, Борис, — сказал он из последних сил, — не могу я больше все это терпеть. Пойми, если б только делом мы занимались, все было бы как нельзя хорошо, потому что на одном спирте можно было три дома купить, и мыло и ботинки армейские хорошо шли… Но даже по армейским ботинкам стали вычислять, понимаешь, как навострились проклятые на границе — думал: купим заставу и дело пойдет, не тут-то было! Увидят, что люди ходят в контрабандных ботинках и на допрос, пытают до ужаса, все заставы усилили, собак поставили. А тут эти листовки еще… Я передам Тополеву твои слова, только все это излишние предосторожности. Уверен, что пока мы тут с тобой сумерничаем, он несется в Швецию. Видел паспорта у него, несколько паспортов. Давно готовился к отходу. Бросит он нас. Хорошо хоть кабак успели открыть, хотя бы туда наш спирт вливается. Но мало, не хватает, Боря, не хватает мне этого.
Я хотел вставить, что и хорошо, что бросит: надоел он тут, горло давит, но Лева говорил и говорил, половины им сказанного я и не понимал, потому что он был чуть ли не в бреду. Остался ночевать у меня. Чай пить не стал, кажется, и не понял, что я ему чай предложил. Он даже подняться не смог. Ботинки скинул и остался в кресле сидеть. Просил свет не зажигать. Так и сидел. А под утро я проснулся из-за него. Он сильно стучал зубами и бредил, я испугался. Думал, он замерз; растопил; не помогло — ему плохо было. Вскочил и, стукаясь о двери и косяки, спотыкаясь на лестнице, ушел кое-как. Я смотрел из окна в коридоре, как он переходил улицу: несло его, качало, бросало из стороны в сторону, шел не разбирая дороги.
С утра пораньше взялся за уборку, травил и драил в чулане, пыли поднял — жуть! Мотыльки летели из щелей! Туча!
В самом разгаре ко мне постучали, и странно так постучали: игриво — тук-туки-тук! Будто пальцы пробежали по клавишам. Открываю: Мила! С мужем! С покупками и вином! А у меня открытки, ею подписанные, всюду расставлены — зачем я их расставлял?
Они были в совершенно ненормальном состоянии. Пьяные и разгоряченные. Засекин кричал, что они выиграли в казино целый куш! Три бутылки шампанского. Подставляйте стаканы. Хлоп! В голову ударило, все кругом пошло. Мила была тоже сильно пьяная и на меня бросилась. Давай танцевать! Я испугался. Отскочил. Засекин захохотал: поглядите, бабы испугался! Наливал, пел, хлопал в ладоши: танцуй! танцуй! Сделали три круга по комнате. Она меня поцеловала под улюлюканье мужа. Тут я совсем чуть не сошел с ума. В голову такое полезло… Кто знает, что они задумали: расправу надо мной! Надругательство! Засекин завалился на мою тахту и что-то бессвязное рассказывал, рассказывал… про какие-то машины и гонки…
— … вот я тут ездил в Ригу на выставку! Крепко пили! В поезде я познакомился с одним предпринимателем из Франции, из бывших аристократов… Веселый господин! Кажется, граф. От нечего делать он поехал с нами… Много пили, играли в рулетку, карты — он все время проигрывал и смеялся, так естественно беззаботно, это невозможно сыграть или подделать! Он проигрывал, сорил деньгами и сыпал анекдотами! Мне никогда так легко не было, как в эти дни в Риге!
Я спросил имя, но он не мог вспомнить.
— Зачем вам имя? Имя теперь не значит ничего. Куда ехать? Скажите, куда ехать? Хотя откуда вам знать… вы же — художник. Представляете, его отец подорвался на бочке с порохом, когда устраивал иллюминацию в день своего рождения! Вот так! Ба-бах! На бочке с порохом! Всем назло взял и подорвался, такая вот иллюминация! Какая смерть! Красота!
Хотели, чтоб я опять таскался за ними с аппаратом, делал фотографии. Я отказался. Дел невпроворот: обои, насекомые, беспорядок, картины…
— Эх, картины, — махнул рукой Засекин. — Скучный вы человек, художник!
Как только ушли, взялся за стекло, резал со стен бумагу и соскабливал шарики — в воздухе лиловая пыль! Пошел за раствором; в коридоре эта пыль тоже, и на улице померещилась, но нет, на улице не было. По пути наткнулся на Трюде — шла под руку с каким-то важным господином в большой черной шляпе (шляпа, кажется, отделана кожей); стала настоящей дамой (теперь понятно, почему она уволилась: я боялся — из-за меня, но нет, у нее все хорошо). Прошли мимо друг друга, не поздоровавшись. Опустила глаза так порывисто, я чуть не расхохотался. Ведь этот, в дорогой шляпе, не знает, как я с ботинками в руках в ее комнату на цыпочках шмыг! Хотелось смеяться на всю улицу. Пришел и травил, проветривал; пока травил, решился: пора кончать эту юрьевскую интрижку, рвать с Милой и ни с кем ничего не заводить — низко и бессмысленно! Даже нехорошо стало от решимости. Руки затряслись. Так захотелось не только порвать отношения, но и одежду на ней. Прекратил думать. Вышел покурить. Фрау Метцер подвернулась, пригласил ее к себе — показал: вот, фрау Метцер, полюбуйтесь, моль! Motte! Maulwurf![77] Ничего не сказала. Она будто и не видит ничего. Совсем ослепла! Помолчала, покачала головой, стиснув губы, принесла нафталин. Поблагодарил и продолжил своим способом с «черепом» на коробочке, разводил и на стены наносил; пообещал ей, что наклею ту бумагу, которую она сама захочет. Она сказала, что принесет мне бумагу, и если я оклею стены сам, она с меня за это денег не возьмет!
В июне Борис получил очередное послание из Харбина. Пора ставить точку. Опять целая пачка! Невзирая на запрет о выезде из Таллина, решил отвезти эту пачку в Тарту. Ставить точку, так ставить. Иначе так и будут слать и слать. Из пачки опять высыпались какие-то комочки пыли, маленькие, лиловые, круглые, укатанные, похожие на известковую крошку. Было и письмо к Ивану.
От 7 марта 1935 г. (с грифом: Бог Нация Свастика Труд).
От начальника связи ЦК Всероссийской Фашистской Партии (подпись-закорючка).
Уважаемый соратник.
Подтверждаю получение Ваших писем и отчета от 2 декабря 1934 года. Мы тотчас же отписали Вашему брату и снабдили всем необходимым. Мы согласны с Вами, и принятое Вами решение — не сближаться с помянутой организацией — одобряем, так как очевидно теперь, что они себя сильно скомпрометировали. Советуем соблюдать конспирацию и действовать в рамках принятого в Эстонии закона. Статья маркиза Т. получена и идет в очередном номере журнала «Нация». Просим в дальнейшем писать
