— Я приказал отойти!
И когда ребята попятились, я рванул дверь на себя — взрыва не последовало.
— Ура! — закричали летчики, когда дверь распахнулась.
Быстро открыли запертые изнутри ставни, кто-то принялся растапливать печь. Выметали мусор, выбрасывали старую измятую солому, на которой не дальше как прошлой ночью спали фашисты.
— Фрицы убегали, можно сказать, впопыхах: ни барак не заминировали, ни даже полосу не успели взорвать, — деловито рассуждает Семыкин. — А все-таки ты головой рисковал, командир. Так нельзя.
— Риск оправданный, — отвечаю ему. — Если бы на ночь под крышу не забрались, все тут перемерзли бы. А какой прок от мороженых летчиков? Мы нужны в свежем и здоровом виде.
— Сейчас в этой келье будет Ташкент, — улыбается во весь рот Мотузко, ломая о колено сухую доску.
Когда чугунная печь дохнула теплом, мы принялись сушить промокшее обмундирование.
— Благодать! — щуря глаза, говорит Мотузко.
— Благодать-то благодать, а что глотать будем? — спрашивает Олейников.
— Хочешь кушать — ложись спать, — отвечает Семыкин.
Над крышей затрещал «кукурузник»: кто-то прилетел.
— А ну-ка, Робинзон, ты уже просох, сбегай и узнай, кто прилетел, — приказал я молодому летчику.
Андросенко вскочил, шмыгнул за дверь и, не разбирая дороги, побежал к взлетной полосе. Робинзоном его прозвали потому, что когда-то у него был такой позывной. С тех пор так и прилипло к нему это слово. И он не обижался, когда товарищи называли его Робинзоном.
Андросенко вернулся вместе с высоким, изрядно продрогшим, а потому, наверное, и сердитым штабным офицером. В бараке пахло табаком, мокрыми портянками, дымом. Офицер недовольно покрутил носом и строгим тоном спросил:
— Кто командир?
— Я за командира, — отвечаю вошедшему.
— Немедленно вылетайте на прикрытие переправы через Южный Буг, — скороговоркой приказывает он.
— А вы горючее привезли, чтобы хоть пару заправить?
— Там скоро должны начать переправу, ее надо прикрыть от ударов бомбардировщиков противника, — настаивает офицер.
— То, что надо прикрыть переправу, — ясно, — говорю ему. — Ясно и то, что начинается она, видимо, без настоящего авиационного обеспечения, но здесь, на аэродроме, ни черта нет, нечем заправить баки.
— Ну а что же теперь делать? — изменив тон, спрашивает офицер связи.
— Что делать? На один вылет звена, может быть, соберем бензина со всех машин. Больше ничего придумать нельзя.
Летчикам я дал команду обуваться, а офицеру связи посоветовал:
— Лети, браток, к начальству и доложи: в Умани ни грамма горючего, связи тоже нет, а ребята голодные как черти.
Обернутые мокрыми, едва нагретыми портянками ноги с трудом влезали в пропитанные водой сапоги. Никому не хотелось от раскаленной печки снова шагать в промозглую сырость. Но уходить надо, и мы снова выбрались на летное поле.
— Так я, наверное, полечу? — спросил связной. Он уже не изображал из себя большого начальника.
— Лети, да скорее горючего присылай.
«Кукурузник» запустил двигатель и, легко оторвавшись от полосы, скрылся за деревней. Едва успели мы проводить его взглядом, как из облаков вынырнул «як». Круто развернувшись, он с ходу пошел на посадку и прокатился до самого конца полосы.
Занятые переливанием бензина, мы не сразу поинтересовались, кто бы это мог быть.
— Из пустого в порожнее, по тридцать две капли в день, — острил Олейников, как драгоценную ношу прижимая к груди ведро с горючим.
— Бывает и хуже, терпи, Витя, — отозвался Егоров.
Мы торопились подготовить хотя бы единственный вылет звена. Бензин, стекая в рукава, разъедал тело, но на такие мелочи никто не обращал внимания.
— А все-таки покушать бы не мешало, — высказался кто-то из летчиков.
— Это, братцы, еще цветики, — утешил Робинзон. — Вот если и завтра нас посадят на такой же паек, тогда запоем Лазаря.
— Не запоем, — отвечали ему. — В сорок первом хуже было и то другие песни пели.
— Деревня-то рядом, — успокоил я летчиков. — В крайнем случае там что-нибудь найдем.
— Да мы и не жалуемся, — ответил за всех Олейников. — Просто так, языки чешем. Может быть, у штурмовиков что-нибудь найдется, они народ запасливый. Смотри, они уже начинают рулить на нашу сторону, одним скучно.
Тяжелые «илы» с басовитым рокотом один за другим вылезали на бетонированную полосу. Вдруг раздался рев мотора, и короткий сильный удар заставил нас пригнуть головы. Недавно севший «як» решил снова взлететь, но против направления посадки. И не предупредил никого о своем намерении. Разбега ему не хватило, и он, едва оторвавшись от бетонки, врезался в бронированную кабину «ила». Оторвавшийся при ударе воздушный винт «яка» со скоростью снаряда пролетел между нашими машинами. За ним посыпались осколки разбитого мотора. К счастью, никто из нас не пострадал. А истребитель, срекошетировав при ударе, взмыл и, объятый пламенем, упал вверх колесами.
Все без команды бросились к месту происшествия. Около штурмовика лежали два изрубленных воздушным винтом механика, а в кабине, выбросив руки за борт, сидело обезглавленное тело летчика. К истребителю не спешили, всем было ясно, что там некому оказывать помощь. Но как раз оттуда и донесся до нас жалобный голос:
— Братцы, живой горю…
Мы разом подбежали к горящей машине и дружно приподняли ее хвост. Прикрываясь от огня, я подобрался к кабине. Вместо бронированного наголовника, который был, наверное, снесен при ударе о землю, я увидел голову в кожаном шлемофоне. Расстегнув плечевые ремни, схватился за лямки парашюта и вытащил обмякшее тело летчика.
Мы отнесли беднягу подальше от горящего самолета и уложили на парашютный шелк. На лине у него синела большая ссадина — ударился о прицел, — но он был жив. Только ноги сильно обгорели до самых колен. На погонах летчика сверкали новенькие звездочки старшего лейтенанта, на груди — боевые ордена. Кто он, зачем сюда садился и куда потом спешил? Нам и в голову тогда не пришло заглянуть в его документы и узнать фамилию: не о том думали, спешили оказать ему помощь. Нам казалось, что вылечить его нетрудно, главное — поскорее довезти до госпиталя. Но как и на чем?
Тут как раз случилось что-то невероятное.
— Санитарка на полосе! — закричал Мотузко.
Вдоль полосы на предельной скорости мчалась санитарная машина. Молоденький фельдшер, не дожидаясь полной остановки, выпрыгнул из кабины.
— Раненые есть?
— Давай носилки, — вместо ответа приказал я фельдшеру.
— Я с дороги заметил пожар на аэродроме. И сразу подумал: что-то случилось. Долго объезжал… — доставая носилки, рассказывал фельдшер.
— Давай, дорогой, побыстрее. После поговоришь, — торопили его.
Укрепив носилки в кузове санитарной машины, фельдшер приказал шоферу гнать в город. Фамилию его мы тоже не узнали. Мелькнули люди, словно в киноленте, и исчезли. Война!
Спустя год мне случилось встретить одного истребителя, который лежал в уманском госпитале как раз в ту пору. Он рассказал, что летчик, которого мы сдали неизвестному фельдшеру, пролежал на госпитальной койке тринадцать суток и умер в полном сознании от заражения крови. Он, возможно,
