В вас столько страсти и огня…
Девушки проходили мимо, не удосужив взглядом юного штамповщика. Васька, видя, что на него не обращают внимания, вздыхал:
— Эх, ма, прощай жизнь моя бекова, — и посылал воздушный поцелуй удалявшейся незнакомке.
Он не заметил, как в штамповку заглянул Колосов. Увидев Казанкина с гитарой, кричавшего в распахнутое окно, окликнул его:
— Что это такое, Казанкин?
Васька обернулся, увидел мастера и спрыгнул с подоконника. С лица ещё не сошла улыбка, подаренная очередной прохожей.
— Я слушаю вас, товарищ Колосов, — по-военному отрапортовал он, приставив к ноге гитару, как ружье.
— Не паясничай, — резко сказал Колосов. — Что за бригада! Один поёт, другой… другие в домино режутся… В рабочее время..
— Так, Пётр Алексеевич, какая может быть работа, когда непорядок….
— Непорядок! Другие бы, не дожидаясь слесаря, сами могли отремонтировать вентилятор, а вы? Спрячь гитару! Филармонию мне тут разводят…
В это время Лыткарин, Мишка, Дудкин и Мячик сидели в коридоре, раположившись на бадьях и ящиках, перевернутых кверху дном, и забивали «козла». Вместо стола им служила толстая гетинаксовая доска, положенная на два ящика.
Громче всех кричал Мишка, зажав в пятерне фишки:
— А-а, салага, как я тебя надул! Сейчас покажем вам кузькину мать! Ходи, сынок, ходи, — подражал он мастеру, обращаясь к партнеру Дудкину. — Делай по — бери конца. Так, так, сынок! Дуплюсь. Куда ты, сынок? Зачем?…
Увидев вошедшего мастера, спросил:
— Пётр Алексев, когда начнём работать? Мы простаиваем.
— Когда, когда, — отвечал взволнованный мастер. — Сейчас слесарь придёт, скажет.
— Слесаря можно до утра продождать, — ответил Мишка, ставя последнюю фишку: — Рыба. Считайте! И так в этом месяце простоев было — печь перекладывали, три дня не работали, теперь вот ещё простой. А у меня семья. Что я домой принесу? Опять швабра будет шкурить меня…
— Говорить все мастаки, — ответил Колосов. — А ты бы взял да исправил вентилятор, не дожидаясь слесаря — вот дело было бы, а горло драть — ума не надо.
— Да я не умею ни чинить, ни ремонтировать. Я только могу штамповать…
— Эх ты! — махнул рукой Колосов. — То же мне…
— Это дело не моё, — пропел Мишка, набирая костяшек в руку. — Не мое… Смейся, паяц, над разбитой любовью. Дело не мое… Смейся и плачь… Так, сынки, ходите! Кто заходит? Ага, ты заходишь. Так, так. У тебя шестёрочный? Ага. А мы азика поставим, азика-азончика. Твой ход, сынок! Ага-а! Мимо. Не нравится? А мы мимо, ми-мо!..
Пришёл слесарь, черноволосый нервный человек с длинным прямым носом и тонкими сухими губами.
— Мне одному не справится, — сказал он Колосову, вытирая грязные руки о штанину спецовки. — Давай кого в подмогу. И фонарь ешё…
Мастер посмотрел на штамповщиков.
— Кто пойдёт? — спросил он.
— Как всегда на это есть салаги, — ответил Мишка, барабаня костяшкой домино по доске.
— Я помогу, — ответил Лыткарин и встал с ведра. — Куда идти?
— Я тоже пойду, — сказал появившийся в коридоре Казанкин. — Из солидарности. От Михал Облепыча вы отзывчивости не дождетесь.
— Вот видите, — заключил Мишка, словно и не слышал обидный слов Казанкина. — Салаги сами знают, когда надо выходить из стойла…
— Молодцы, сынки, — отозвался Колосов. — Вот как надо работать, — обратился он к Мишке. — Не из-под палки, оппортунист несчастный…
— И мы работаем, — неунывающим голосом ответил Никоноров. — Я кончил, — ударил он сильно костяшкой по доске… Можете валить…
Мастер со слесарем, Казанкиным и Лыткариным ушёл. Мишка смешал фишки:
— Продолжаем втроем.
Прошло минут двадцать. В коридор вбежал растерянный слесарь.
— Ребята, — крикнул он. — Помогите! Там ваш парень… повис…
Штамповщики выбежали на улицу, побросав домино, опрокидывая ящики и вёдра.
Темнело. От реки поднимался туман, расплываясь между домами. По улице, пересекавшей монастырь в центре, шли, обнявшись парочки, держа путь к пустырю, где организовался самодеятельный «пятачок» и до глухой темноты шипели пластинки, приглашая желающих потанцевать.
Мотор вентилятора располагался на втором этаже, вернее, на чердаке церкви, под крышей, возле угловой главки. Наверху, на карнизе, они увидели Казанкина, висевшего на крюке. Был он похож с растопыренными руками и ногами на большого жука, пришпиленного к стене. В круглом окошечке главки была видна фигура Лыткарина, который что-то говорил Ваське.
— Как это его угораздило повиснуть? — спросил Фунтиков слесаря, снимая ежесекундно кепку с головы и вновь одевая.
Тот не ответил, занятый своими мыслями.
— Ты как там, Казанкин? — крикнул Фунтиков Ваське.
— Ничего, держусь, — донесся голос.
Прибежал встревоженный Колосов. Увидев такую картину, рассердился.
— Чего смотрите? Берите лестницу. Снимайте его!
Ермил бросился за собор, где во дворе у фундамента лежала высокая лестница.
— Как он повис? — спросил Колосов.
— А хрен его знает, как это получилось, — ответил не на шутку встревоженный слесарь. — Мы починили ремень, первым слез я, потом стал спускаться Васька. Лестница у него и сорвалась вниз… переломилась. Хорошо, что крюк в стене оказался. Он ремнём зацепился…
— С ним всегда приключения, — мрачно сказал Колосов. — Не соблюдает технику безопасности. Ты там… не шевелись! Потерпи! Сейчас снимем.
Вернулся Ермил с лестницей, приставил к стене.
— Не обломился бы крюк, — сказал он.
— Он старинный, кованый, — ответил слесарь.
— Не обломится, — раздался с высоты голос Казанкина. — На него можно быка вешать…
— Голос подает, — разозлился мастер. — Быка вешать… Если бы не штаны, висел бы ты там. Уж мне эти горе работнички…
— Не штаны, факт, спланировал бы, — рассмеялся Мишка.
— За прореху он, что ли зацепился? — подал голос Мячик.
— Ну что рты поразевали? — возмутился мастер. — Кто полезет?
— Я — нет, — отказался Никоноров. — Ещё шарахнешься сверху. Мне нельзя на верхотуру. Я высоты боюсь.
Ермил не слышал этих разговоров. Укрепив лестницу, он стал взбираться по ней. Поднявшись наверх, помог Ваське найти ногами опору, отцепил его от крюка, и вскоре они благополучно спустились на землю. Васька был красный, как рак, и тяжело дышал. С лица ручьем лил пот. За ним спустился Лыткарин.
— Ну что, парашютист, в штанах не мокро? — посмеялся Мишка, оглядывая потное Васькино лицо.
— Какой у тебя язык, Никоноров, — громко сказал Колосов, обрадованный, что всё обошлось благополучно. — В каждой бочке затычка. Взрослый мужик, а… Тебе бы там повисеть часок…
— Я б там не висел. Я тяжелый. Я сломал бы крюк, и лежало бы мое бездыханное тело вот у этих
