тоже был ветхий, столбы кое-где покосились и некоторые штакетины были прибиты неровно, взамен сгнивших.
Он вошли в изгородь. По бокам дорожки, тронутые утренним морозом, повесили почерневшие шапки георгины. Листья были чёрные, почти что сгнившие. Участок за домом летом был занят картошкой. Ботва частью была сложена в кучи, частью разбросана по участку.
Бабушка Веры встретила их радостно, пригласила в дом. Предложила раздеться. Усадила. Держась рукой за поясницу, прошла на кухню. Ходила она плохо, слабо наступая на ноги.
— Сейчас, Вера, я накормлю тебя и гостей чайком угощу.
— Я не хочу, бабуль, — ответила Вера. — Я пила чай…
— Где ж ты пила? — Старушка посмотрела на Ермила и Сашу.
— У тети Полины… С вареньем и конфетами.
— Это моя хозяйка, — сказал Ермил, отвечая на вопросительный взгляд старушки.
— Вам ещё раз спасибо, — сказала бабушка, подставляя табуретку и присаживаясь. — Как я переживала, как переживала… — Она поправила гребёнку на голове, закинула седую прядь за ухо. — Плохо мне, старухе, жить с такой вот малолетней, — она кивнула на Веру. — Отца нет, мать…
Она махнула с горечью рукой и вытерла концом платка внезапно нахлынувшие слезы:
— Мать не заявляется…
Ермил и Саша молчали. Ермил глядел себе под ноги, а Саша смотрел в окно. Ему было не по себе, как всегда бывало, когда люди делились с незнакомыми людьми самым сокровенным, ему казалось, что и он виноват в их горестях и бедах.
— Я все-таки поставлю чайку, — сказал бабушка, поднимаясь и проходя на кухню. — Вот, вода ещё есть, — донесся до них её голос.
— Давайте, я на колодец схожу, — сказал Саша, вставая. — Где у вас вёдра?
— Сходи, сынок, помоги, — не отказалась старушка. — Мне Юля всё ходит… Вот доживёшь до старости, сама рада не будешь, — говорила она, то ли смеясь, то ли плача. — Вёдра в террасе, а колодец вправо по улице.
Саша взял вёдра и пошёл по воду.
Колодец был почти напротив дома, срубленный из осиновых бревён, его недавно отремонтировали, потому что ряд венцов был белым, чуть ударявшим в синиту. Вал был изгрызан цепью. У колодца стояла женщина. Она опускала ведро, придерживая крутящийся вал рукой.
Когда подошёл Саша, женщина выкачала ведро, но никак не могла поймать его за дужку.
Саша помог достать ведро и вылил его в эмалированную бадью, стоявшую у ног женщины.
— Вот спасибо тебе, хлопчик, — сказала женщина. На её голове был тёплый пуховой платок, на ногах валенки с галошами. — Не знаю, что бы без тебя делала. Хоть караул кричи!
Она пыталась получше разглядеть Сашу, пытливо всматриваясь в его лицо.
Увидев, что рядом с женщиной стоит ещё пустое ведро, он принялся выкачивать и второе.
— Ты чей — спросила она. — Родственник бабки Евдокии? Ты из её дома вышел?
— Из её. Но я не родственник.
Он рассказал, как они познакомились с бабкой.
— Вот оно что, — протянула женщина. Она, казалось, не собиралась уходить домой, хотя оба ведра были полными. — А я, считай, их соседка, вон в том проулке живу.
Она опёрлась на верею колодца.
— Всю их жизнь знаю. И Веруньку, и всех, всех… Отец девочки давно уехал куда-то и там сгинул.
— Он что их бросил?
— Кто знает? Получается, что бросил. Ольга, мать девочки, в девках красивая была, а какой работницей слыла! Позавидуешь. На ткацкой фабрике её портрет всегда висел на Доске почета. Такая была, стало быть, знатная ткачиха. Норму перевыполняла, да что говорить — многостаночницей была. Разные собрания, совещания, обмен опытом… Не совладала с зелёным змеем. С него всё и приключилось. Загуляла она. Компании, вечеринки, рестораны, разные другие сборища, привыкла, ударилась в веселье.
Дочке-то годик был, наверное, может, два, махонькая ещё была, вот здесь в песочке ковырялась с лопаточкой, хорошенькая такая девочка, ласковая. Бывало, подойдёшь, спросишь, как её зовут. Она поднимет глазёнки голубые и скажет: «Вела»…
Муж Ольгин узнал её похождения, разругался, говорит: бросай свои вечеринки, живи, как люди, иначе, говорит, брошу тебя, уйду, жить с тобой, такой подлюкой не хочу. Она немного присмирела, а потом продолжала крутить и выпивать. Ох, уж эта выпивка, сколько рюмка водки сгубила хороших людей. У нас в слободе жил один… работал большим начальником, а на грудь принимал изрядно, тоже пропал, скатился до рядовых, а потом жизнь кончил нехорошо.
Женщина замолчала, вытерла губы рукой.
— Ну, муж Ольгин, кому такая жизнь понравится, собрал свои манатки и укатил, куда укатил, Бог знает. Сначала алименты на дочку присылал, а потом бумага пришла, что, значит, умер он или ещё что. Ну, вобщем похоронили его. Так Вера и стала сиротой. А Ольга ещё сильнее вдарилась в выпивку, с одним пожила, с другим, с работы скатилась. А теперь совсем запойная стала. Все мужики у нее паслись….
— А где ж теперь она работает?
— Да где! На производстве такую пьяницу держать не будут. Работала, где придётся. В магазине уборщицей, дворничихой… Ей ведь деньги не плати, дай только выпить. Когда запивает, на работу по два- три дня не выходит, а то и больше. Вот такие, сынок, дела…
Женщина взялась за ведра.
— Девочка, конечно, предоставлена самой себе. Бабка — та старая. За ней самой пригляд нужен. И с дочерью тоже мучается… Горе одно…
— И никто не может помочь?
— Не знаю. Писали жители, и милиция не раз приходила. С месяц назад приходила женщина какая-то молодая, говорили из района, всё спрашивала соседей, как и что… А разве с Ольгой теперь сладишь! Мужичка прямо стала. Лицо красное, глаза навыкате, голос, как труба иерехонская… Она забьёт в два счета. Ей пса цепного надо, чтобы сладить. Но та женщина, видно, не зря приходила. Вызывали Ольгу в район. Но мало, видать, на неё подействовало. Также продолжала пить. Сейчас уехала куда-то. Дочку матери оставила. Воспитывай, мать!.. Нуф, пойду, — спохватилась вдруг женщина. — Совсем заболталась. Мне еще скотину кормить, поросёнка… Спасибо тебе, хлопчик.
Она подняла вёдра и, стараясь не расплескать воду, спустилась в овражек и завернула за угол ограды.
Саша выкачал воды и принёс в дом, поставил в террасе на лавку.
— Спасибо тебе, сынок, — сказала бабка Евдокия. — Вот уж спасибо.
Ермил сидел за столом рядом с Верой и что-то рисовал на листе бумаги.
— Вот это дом твой, — говорил он, — а это сирень, цветы, а это дорожка, по которой ты ходишь в школу, давай школу ещё нарисую…
— Папка, — сказала Вера, рукой обняв его за шею, — нарисуй мне птицу?
— Я птиц плохо рисую. Зачем тебе птица? Давай другое нарисую.
— Нет, нарисуй мне птицу, с большими крыльями. Пусть, какая получится. На тебе листок, на новом нарисуй?
Ермил ощущал на своей щеке горячее дыхание девочки и тепло её руки на плече.
— А ты любишь птиц? — спросил он, думая о другом.
— Люблю.
— А каких ты больше любишь?
— Всех люблю. А больше журавлей.
— Ты их видала?
— Журавушек? Видала. Бабушка о них мне рассказывала сказки, правда, баба? Они всегда осенью пролетают над нашим домом. Я всегда бегу к окну посмотреть, как они летят.
— А почему ты их любишь больше остальных?
— Не знаю. Наверно, потому, что у них есть дом. Они всегда летят домой. Все вместе и никого не
