— Официантка, готовьтесь к раздаче. Каша поспевает.
Света в переднике из бумаги несет «тарелки».
Лена следит за каждым движением мамы — кажется, она не может поверить, что ее мама так вот запросто стоит на сцене и смеется, глядя на Федю, который на всякий случай протирает невидимую тарелку и инспектирует невидимую ложку, поднося ее к самым глазам.
Лена раздает кашу (пластилиновые лепешки), Света разносит.
Зачарованный взгляд. Так я смотрела в детстве на маму, когда та танцевала.
Семья с другой фамилией
— К вашим услугам — живой телевизор. Семья Шварценеггеров, на сцену!.. Нет Шварценеггеров? Может, есть семья с другой фамилией?
— Есть!!!
— Ура! Поприветствуем семью с другой фамилией!
Зал аплодирует.
Федька нахлобучил на себя коробку, высунул голову. Говорит на английском. Никто не понимает. Переключает ручку — на китайском. Переключает снова — на испанском. Все умирают со смеху.
Номер с живым телевизором у нас был на московском семинаре, на который Федька случайно угодил. Он летел с Полуниным и компанией играть в Корею. И на пару дней остановился в Москве. С Тёмой, еще одним актером из «Снежного шоу», они пришли на семинар. Тёма надел на Федю все ту же картонную коробку и переключал программы — от «Спокойной ночи, малыши!» до «В мире животных» и обратно. В заключение был репортаж с космодрома, и все захотели в космос.
Взлетали и приземлялись на стуле. Во время взлета и мягкой посадки все махали цветами и платками. Помню маленькую толстенькую девочку Злату с огромным цветком — она провожала и встречала всех с таким сочувственным лицом, настоящая мать космодрома!
Заметит ли ее Федька, тягая детишек то вверх, то вниз?
Заметил! Вытирая пот с лица, он подошел к ней, встал на колено, подал ей руку и вывел на сцену.
Я испугалась. Не задумали ли они с Тёмой отправить Злату в космос? Она явно не из летчиков.
Нет, конечно же! Они увенчали Злату короной — естественно, золотой, — и девочка сияла от счастья. И в космос не отправили, и корону подарили!
Федя проводит семинары для клоунов в разных странах мира. С Маней мы работаем вместе над выставочными проектами (я в роли куратора, Маня в роли дизайнера), в последние годы она ассистирует мне на миланских семинарах. Мы стали сотрудниками, мы сочиняем вместе. Это, наверное, самый крупный подарок, который преподнесла мне жизнь.
Комната номер два
Опять Терезин. А не купить ли вот этот огромный дом-развалюху у самой реки? Отреставрировать его и устроить там институт. Преподавать то, что я знаю и люблю…
Проехали. Автобус подъезжает к центральной площади города, останавливается напротив Музея гетто. Прежде здесь был детский дом для мальчиков.
Мой чемодан весит двадцать пять килограммов, а каждому заключенному разрешалось брать в гетто пятьдесят. Я волоку чемодан к дому, где мы с Маней прожили всю весну. Мы уехали десятого мая. Сейчас конец июля. Пора проверить выставку. Все ли работает, не превышен ли уровень влажности? Что пишет пресса и посетители выставки? Выставка, как и книга, живет своей жизнью, но книга рядом, а выставка далеко. И скучаешь по ней, как по собственному ребенку.
Сторож отпирает ворота. «Опять к нам!» — говорит он, уже не удивляясь, и дает мне ключи. В углу двора — подпольная синагога, сюда водят туристов. По этому случаю старую водокачку покрасили в голубой цвет. По огрызку стены вьется плющ — точно как на рисунке художника Блоха, убитого в Малой крепости, там, где сейчас наша выставка «Посадочный талон в рай».
Та же комната номер два на втором этаже. Та же игрушечная собачка в окне напротив — улица Длоуга неширокая, окна смотрят в окна.
Словно бы кто-то цепями приковал меня к этому городу.
Отдышавшись, я наконец раскрываю второй том «Крепости над бездной» — «Я — блуждающий ребенок: Дети и учителя в Терезине. 1941–1945»… Этого «ребенка» доставили в Музей Цветаевой за пятнадцать минут до презентации. Там я успевала только подписывать книги. А наутро — самолет.
Взгляд падает на стихотворение четырнадцатилетнего Гануша Гахенбурга в переводе моей мамы Инны Лиснянской. Когда мама жила в Иерусалиме, я показала ей подстрочник. Думала, может, оставить как есть, без рифмы. Но мама велела мне прочесть стихи вслух, по-чешски.
— Нет, так нельзя, раз было в рифму, должно быть в рифму.
Маме удалось их зарифмовать, не отходя от текста оригинала.
Несмотря на июльскую жару, температура и уровень влажности в помещении бывшей тюрьмы гестапо, а ныне выставочном, не превышали нормы. Техника работала. Несколько лампочек надо было заменить.
В чешских газетах вышли большие статьи, в одной из них говорилось, что эта выставка нарушила геометрическое пространство бывшей лагерной тюрьмы. «Дугообразная форма трюма с черно-белой водой, из которой проступают разные истории и лица, с одной стороны, и фантасмагорическая живопись Веди Майера — с другой, — создают два лица истории, реальной и мифической».
Из книги отзывов я переписала имена и адреса тех посетителей, которые были вместе с двумя Бедями на Маврикии. Только один из Чехии, остальные из Америки. На выставке были и группы, и одиночки. Группы, как правило, пробегали по выставке быстро. В Терезине три музея и один выставочный зал, за полдня пересмотреть столько всего невозможно. Да и сам город, как мы знаем, полон достопримечательностей.
Бедя говорил с экрана:
— Я не принимаю эту жизнь всерьез!
