Вовка раздал всем бумагу и карандаши, и в кабинете воцарилось молчание.
Через минуту Ионов его нарушил:
- Миронов, ты чего не рисуешь.
Миронов сжался:
- Я не умею… рисовать… девушек.
- А я тебя разве спрашиваю, умеешь ты рисовать или нет? Я тебе говорю, рисуй и все.
- Сереж, я, правда…
- Майрон, я тоже не умею. Но рисую. Если для тебя это не довод, то ты сейчас отожмешься от пола разиков этак сто, а потом все равно будешь рисовать. Понял?
Вместо ответа Миронов взял карандаш и припал к бумаге. Через четверть часа Шурик заявил:
- Все, подводим черту. Закругляйтесь, переходим к обсуждению работ.
Девушек обсуждали наперебой. Более менее привлекательными оказались только Вологодские и Волгоградские девушки, изображения всех остальных были выполнены в карикатурно-лубочной манере, что дало серьезный повод похохотать над этим всласть. Ионов, в довершении всего, схитрил. Он схематично нарисовал ленинградскую девушку в сексуальной позе, с волосами, свисающими на лицо. кампания начала возмущаться. Ионов оправдывался:
- Я так вижу. Я их запомнил такими, так что же мне делать?
Последним на всеобщее обозрение предстало творение Миронова. Все замолчали, с любопытством вглядываясь в рисунок. Наконец Шурик изрек:
- Может быть, нам автор пояснит содержание полотна?
Все перевели взгляд на Миронова. Миронов завороженно взирал на творение своих рук. Ионов пихнул его локтем:
- Айрон!
- Ась?
- Чего нарисовал, спрашивают?!
- А! Да вот, рисовал девушку, а дорисовал до середины, смотрю, получается лошадь. Ну, я и дорисовал лошадь.
Когда Шурик перевел дух после приступа смеха, то вымолвил:
- Ну слава богу, а не то я уж и на самом деле начал думать, что в вятской стороне девушки такие. А скажи-ка, Миронов, ты лошадей рисовать, выходит, умеешь?
Миронов прижал руку к сердцу:
- Не умею, Шура, вот те крест!
- Так нарисовал ведь.
- Я не знаю как она вышла, эта лошадь! Шур, я на тебя гляжу и вижу, что ты хочешь предложить рисовать лошадей. Христа ради, не надо! В жизнь бы не подумал, что так можно ненавидеть английский и рисование!
Все хохотнули. Шурик покачал головой:
- Ну, Майрон, ты сам сунул голову в петлю! Я все бы стерпел, но вот твое последнее наглое замечание насчет английского языка все перечеркнуло. Теперь приготовься к тому, что тебе придется его пересмотреть.
Миронов, интуитивно понимая, что перегнул в своей откровенности, попытался смягчить ситуацию:
- Это, что же теперь будет, значит?
- Это значит, что мне придется привить тебе любовь к английскому языку.
Пусть даже насильственным путем.
Миронов попытался исправиться:
- Да это очень-то уж и ни к чему. Я вообще-то, где-то там, внутри у себя, люблю… английский язык…
- Да неужель? - Шурик весело посмотрел на Миронова, - тогда я тебя обрадую.
Мне из дома в последней посылке прислали сборник английских пословиц и поговорок. Так что с завтрашнего дня начнем учить их наизусть. Готовься, мой друг.
Последние месяцы службы прошли настолько сумбурно и скомкано, что Шурик с удивлением заметил, что уже начался апрель. В этом месяце надо было ожидать отправки первой партии демобилизующихся из их призыва, но ни Шурик, ни Ионов не питали никаких иллюзий относительно того, что они могут оказаться в этой партии. В эту первую группу попадали, как правило, самые крутые 'жопорванцы', то есть, те, кто изо всех сил выслуживался пред офицерами. Для видимой справедливости в их число добавляли какого нибудь смирного и бессловесного дембеля, тащившего свою службу беспрекословно и безо всяких возражений.
В конце апреля, когда основным вопросом встал вопрос демобилизации, все гадали, кто же окажется в первой партии увольняющихся в запас.
Шурик предположил, что это должны быть доктор, старшина Бирюков и тихий якут Кобаш. Кандидатуру дембеля с узла связи он предсказывать не брался, поскольку слабо разбирался в раскладе тамошних сил, определяющих погоду в узловских подземельях.
Когда двадцать пятого апреля выяснилось, что его предположения оправдались, он не удивился, а только напомнил Ионову, что их самих, работавших теперь на ремонте пилорамы под видом дембельского аккорда, уволят четвертого мая. Именно эту дату он предсказал еще полтора года назад, заполняя для себя личный календарь службы в своем блокнотике.
Майские праздники прошли буднично. Лил дождь, и все просидели два дня перед телевизором. Третьего мая, после обеда развод на работы проводил сам командир.
Командир как-то развязно прошелся перед строем, и, заложив руки за спину, спросил словно бы сам у себя:
- Что ж теперь делать-то? Черт, с этими праздниками никакой работы… Этих наших аккордников, что ли, уволить? А? Давай-ка их завтрашним днем уволим… Или послезавтрашним… В общем: уволим. Пусть едут домой. Кто там у нас? Ионов, Велесов и еще двое,. Вот этих четверых и уволим. Остальных будем увольнять после того, как все праздники закончатся. А на этих пусть наш штабист готовит документы.
Ни Ионов, ни Шурик радоваться не спешили. Пока они были в части, они прекрасно понимали, что всецело находятся во власти командования, а на тех положиться было попросту невозможно. Настроение у командира могло измениться в любую минуту.
Утром Шурик и Серега зашли к Частухину и сдали все свое обмундирование вплоть до носков и портянок. Частухин выдал им обоим по расписке о сданных вещах не переставая приговаривать:
- Ну, вы даете… Даже трусы и портянки…
Шурик и Серега вышли от Частухина и направились к столовой, где уже строились на утреннюю поверку первые солдаты. В ответ на их появление раздался целый хор голосов:
- О!
- Ты глянь! Ведь это же Шура и Серж!
- Ну ты подумай!
- Здорово, - сказал Миронов, - Я, оно конечно, понимаю, что человека форма меняет. Но чтобы вот так человека изменяла гражданская одежда - я предположить не мог. Это выше верхнего уровня моих мозговых возможностей.
- Айрон, - весело сказал Шурик, - когда я слушаю твои речи, я млею и повизгиваю. Сдается мне, что Серега сделал из тебя редкостного эстета.
- Эт точно. Дак ведь ежели корову долго бить, можно и ее научить на балалайке играть.
- Брось, Айрон. Я вспоминаю тебя каким ты был год назад - и содрогаюсь. А ныне ты - один из немногих носителей и хранителей культуры, тут, на Кроне. Я полагаю, у тебя есть все основания гордиться этим.
- А я и горжусь, - неунывающе заявил Миронов,.- Я вот что думаю, Шура. Вот ты уедешь, и на Кроне самым крутым англичанином останусь я. Ты, давай, уезжай скорей…
- Спасибо тебе Айрон на добром слове. Сейчас вот и уеду.
После завтрака Шурик с Серегой следуя традиции одарили всех сигаретами. Все с воодушевлением пожимали им руки и желали счастливого дембеля. Кто-то с унылой радостью, а кто-то и завистью.
Миронов и Африканыч снова подошли к Шурику. Миронов картинно вздохнул:
- Жаль, Шур, что ты уезжаешь…
Шурик покосился на него:
- Тебе жаль? Я ж тебя гонял как сидорову козу. Да и не только тебя одного.
- Все одно жаль. Ты нас как-то весело гонял. Не обидно. Даже мне самому весело было от этих твоих гонений. И вот ведь что интересно получается, Шурик! Я вспоминаю, вспоминаю, и не могу вспомнить! Получается, Шура, что ты меня ни разу за все время моей службы ни по шее и ни по чему другому не двинул? Ни разу?!
- Да неужель? - притворно изумился Шурик, - Как же я это так оплошал?
Ай-я-яй…
- Нет, Шур, а ведь и вправду ни разу! И ведь почти все могут то же самое сказать, кроме уж самых тупых, каким бы я и сам надавал, хоть мы с ними и одного срока… А ведь тебя Шура все боялись и уважали. Да и молодежь нынешняя тоже вроде бы уважает… Дак как же так? Никого вроде бы не бил, а заставить мог?… Я уж как себя помню, всегда страх как боялся не сделать чего, если ты сказал…
- А почему? А, Айрон?
- Хрен его знает почему. Наверное боялся, что ты перестанешь меня уважать…
