Сталин потребовал от начальника ГРУ и министра внутренних дел Берии подробный доклад и план мероприятий по ликвидации последствий «канадского дела». Как потом мне рассказывал начальник ГРУ, Сталин запретил предпринимать какие-либо действия по уничтожению Гузенко. Он сказал примерно следующее: «Не надо этого делать. Народы празднуют Великую Победу над врагом. Война успешно завершена. Все восхищены действиями Советского Союза. Что же о нас скажут, если мы пойдем на уничтожение предателя. Поэтому запрещаю принимать какие-либо меры в отношении Гузенко. Надо во всем разобраться и назначить специальную авторитетную комиссию. Пусть ее возглавит Маленков».
Секретным решением Политбюро была создана специальная комиссия в составе Маленкова (председатель), Берии, Абакумова, Кузнецова, Меркулова. Секретарем назначили Момулова, помощника Берии.
Гузенко, разумеется, и не подозревал о таком благоприятном для него решении Сталина. Если бы он об этом знал, то перестал бы ощущать почти животный страх, появляясь на публике или выступая по местному телевидению. Теперь, по прошествии стольких лет, я задаю себе вопрос: могла бы советская военная разведка добраться до Гузенко; несмотря на то, что его постоянно и усиленно охраняли? Анализируя подобные истории и широкие возможности разведки, не исключаю, что рано или поздно акция возмездия против него была бы успешно проведена.
Комиссия Маленкова заседала почти ежедневно с 12 часов и до позднего вечера с кратким перерывом на обед.
Заседания проходили в кабинете Берии на Лубянке. Меня вызвали в первый же день заседания комиссии. С каким чувством я направлялся туда, догадаться нетрудно. Тогда уже все достаточно хорошо знали о том, что происходило за стенами мрачного и страшного здания на Лубянской площади. Было также известно и о неограниченной власти тех, кто там работал.
Мне приказали явиться через первый подъезд. Я неоднократно бывал в этом здании в Управлении политической разведки, но через первый подъезд никогда не проходил.
Открыв дверь, я сразу почувствовал, что часовых уже известили о моем приходе. Весь пропускной механизм, как всегда, работал слаженно и безотказно, и меня пропустили, ни о чем не спрашивая и не говоря ни слова. Не успел я опомниться, как помощник Берии Момулов открыл передо мной дверь в кабинет своего шефа. Войдя, я по-военному отрапортовал: «Полковник Мильштейн явился по вашему приказанию». В комнате царило молчание, никто не ответил на мои слова. Я продолжал стоять по стойке смирно. Через какое-то время я все-таки решил оглядеться и сориентироваться. Слева от меня в дальнем углу стоял письменный стол, рядом маленький столик с батареей разноцветных телефонов. В центре кабинета находился большой прямоугольный стол для совещаний со стульями по обе стороны и председательским креслом во главе стола. В этом кресле сидел Берия, одетый в черный костюм и белую рубашку с галстуком. Он сидел словно китайский богдыхан, вобрав голову в плечи, и пристально глядел на меня через свое зловещее пенсне. Казалось, что это не пенсне, а какой-то колдовской прибор, через который он просматривал тебя насквозь. Справа от него устроился Маленков в серой гимнастерке-толстовке, безучастный, усталый, с серыми мешками под глазами. Странно было видеть такое размещение. Маленков — председатель — сидел на углу стола, а Берия занимал командное место. И мне стало ясно, что здесь царствует всесильный министр внутренних дел — Лаврентий Павлович Берия. И вовсе не случайно комиссия работала именно в его кабинете. По другую сторону стола сидели все остальные члены комиссии, большинство из них — в генеральской форме. Я заметил Кузнецова. Остальных, одетых в форму сотрудников госбезопасности, я в лицо не знал. Все эти люди смотрели на меня с хмурым и, как мне казалось, враждебным выражением. Потом, уже в процессе допроса, я обратил внимание, какими они становились подобострастными, когда к ним обращался Берия.
Затем начался допрос. Мне не предложили присесть, и я продолжал стоять по стойке смирно. Берия хлестал меня вопросами, как кнутом. Все началось с моей поездки в Канаду в 1944 году. Обращался он ко мне исключительно на «ты». Вопросы были приблизительно следующего содержания: «Кому сказал о своих подозрениях?», «Кому еще говорил об этом?», «Почему не пришел сразу же к нам, на Лубянку?» Берия интересовался, не заявлял ли я о своих подозрениях кому-нибудь в его ведомстве. Я твердо ответил, что ни с кем из его ведомства не встречался, полагая, что вполне достаточно информировать свое начальство. Меня в какой-то степени спас Кузнецов, подтвердив, что о своих подозрениях я своевременно сообщил начальнику ГРУ и начальнику кадров своего управления.
Затем посыпались вопросы о людях, которые проходили по этому делу. При этом, чтобы, видимо, поймать меня на лжи, Берия не называл фамилии, а выкрикивал только клички агентов: «Кто такой «Алек»?», «Кто такой «Ламонт»?»… Но все клички мне были знакомы, и я ни разу не ошибся в этом море псевдонимов.
Мое преимущество заключалось в том, что я в то время обладал хорошей профессиональной памятью и хранил в голове сотни имен, фамилий и кличек. Возможно, я просто был еще молодым. Мне только что исполнилось 35 лет…
Назвав около десятка имен, Берия был ошарашен моими правильными и четкими ответами, которые он сверял с лежавшей перед ним справкой. Допрос превращался в какую-то зловещую игру. Он произносил какое-нибудь имя и тут же требовал быстрого ответа, все время пытаясь сбить меня с толку. Все остальные участники правительственной комиссии молчали, лишь иногда искоса поглядывая то на Берию, то на меня. Судя по виду Кузнецова, он был доволен моими ответами.
В конце концов, Маленков прервал Берию, произнеся своим тихим и усталым голосом:
— Лаврентий Павлович, я думаю, пока хватит. Не будем терять время. На сегодня отпустим полковника.
Берия ему не ответил. Молча еще раз перелистал лежащую перед ним справку и махнул мне рукой, давая понять, что я свободен.
Я вышел в коридор взмокший, опустошенный, взволнованный и только в машине немного пришел в себя. Все завершилось благополучно, а могло быть иначе, особенно если бы я им чем-то не понравился. И тогда — прощай работа, да что там работа — семья, товарищи, да и сама жизнь. Такие мысли бродили в моей голове, когда я возвращался на службу.
Комиссия продолжала вести расследование, и меня чуть ли не каждый день вызывали на ее заседания в самое разное время суток: и днем, и ночью. Обычно поздно ночью (часа в два) меня вызывал Кузнецов к себе в кабинет и инструктировал, какие материалы я ему должен подготовить к одиннадцати часам утра, а сам уходил спать. Утром, в одиннадцать часов, я уже был у него, усталый и невыспавшийся. Он, отдохнувший, в это время пил чай с лимоном и с явным аппетитом поглощал сдобную булочку. Выслушав мой отчет и получив необходимые материалы, он отпускал меня, и я шел в свой кабинет (мы находились в разных зданиях). Однажды, около часа дня, он позвонил мне по правительственной связи и сказал, чтобы я никуда не отлучался и был все время у телефона. В это время мы размещались по адресу: Гоголевский бульвар, 6.
После нескольких бессонных ночей я чувствовал себя прескверно и уже с трудом воспринимал происходящее. У меня в кабинете стоял большой диван, и я решил немного отдохнуть. Адъютант куда-то отлучился. Боясь заснуть и пропустить телефонный звонок, я проглотил специальную пилюлю (когда-то эти пилюли я лично выдавал разведчикам, чтобы они бодрствовали ночью).
Я прилег на диван и, несмотря на принятое антиснотворное средство, тут же заснул мертвым сном. Сквозь дрему мне казалось, что я слышу надоедливый звонок будильника, но я не обращал внимания на этот звук, пока до моего сознания не дошло, что это телефон правительственной связи.
Я тотчас вскочил с дивана и почувствовал, как тело покрылось холодным потом. Схватив трубку, я по возможности спокойным голосом представился. В ответ раздались крики, ругань и какие-то непонятные слова. Разговор по существу свелся к следующему:
— Я вам приказал сидеть неотлучно у телефона и ждать звонка. А вы где шатаетесь, почему вы нарушили приказ?
Сквозь нескончаемую ругань я пытался оправдаться тем, что на минуту выходил в уборную. Но брань продолжалась. Наконец Кузнецов прервал поток ругательств и приказал: «Немедленно приезжайте на Лубянку».
На этот раз я ехал туда не только в расстроенных чувствах, но и с ощущением грядущей опасности. Одним словом, я чувствовал себя на краю пропасти.
