незаметно принимала розы, ставила их в воду, умело расставляла хрустальные вазы на буфетах и столах. Незаметно помогала мужу взять еду. С сосредоточенно-внимательным видом все время что-то делала и не участвовала в общих разговорах.
— Что значит казнит? — недоверчиво спрашиваю я.
— Ругает на каждом шагу. Проклинает, может ударить, угрожает ей. Обвиняет в том, что по ее вине их семнадцатилетняя дочь осталась в Латвии, — говорит мама.
В последнее их лето в Латвии Зайга работала на текстильной фабрике, ей нравилось в городе, она была счастлива, что школа и тяжелый сельский труд остались в прошлом. Девушка была в отчаянии, когда родители решили покинуть Латвию, она была влюблена. Она хотела еще раз, в самый последний раз встретиться с парнем, которого любила. Когда они гуляли по парку, он бережно поддерживал ее за локоть, чтобы она не споткнулась. И хотя в его помощи она не нуждалась, ее это приводило в восторг. Она-то прыгала через забор и через канаву лучше, чем братья. Ей казалось, что парень хочет ей о чем-то сказать. И ей обязательно надо было с ним встретиться, чтобы договорить все, что осталось недосказанным, даже если бы для этого пришлось уйти далеко от берега моря.
Когда мать возразила, Зайга уговорила ее сказать отцу, что пошла за получкой и за теплыми свитерами и чулками, которые управляющий обещал дать, чтобы зимой им в Германии не так мерзнуть. Мать, помнившая еще свою молодость, не стала настаивать.
Зайга не вернулась. Родители и братья ждали, но пушки уже грохотали неумолчно, и они отправились на побережье. Они расспрашивали каждого, кто их догонял, не видел ли кто Зайгу, но она так и не появилась.
— Ты не должна была ее отпускать, — упрекал мистер Берзиньш жену. — Твоя жадность — за пару чулок и горсть мелочи — толкнула дочь в руки коммунистов.
Подавленная горем, чувствуя свою вину, миссис Берзиня промолчала. Позже, когда она попыталась объяснить истинную причину, мистер Берзиньш горько рассмеялся:
— Любовь? Ты позволила ей уйти ради любви? Ничего подобного вообще не существует. Ты позволила ей уйти, чтобы какой-то проходимец шарил у нее под юбкой? Теперь из-за тебя она где-то гниет.
Но Зайга осталась жива. Ее любимый в самый последний момент ушел в леса к партизанам и пропал там навсегда, а она выжила. Почти через тридцать лет, в 1972 году, она приехала навестить родителей. Тогда и в голову никому не могло прийти, что через двадцать лет Советский Союз развалится. Она вышла замуж за русского, какого-то государственного чиновника, сама стала врачом и получила разрешение посетить Соединенные Штаты за счет пригласивших ее родителей. Ее сыновья по-русски говорили лучше, чем по-латышски, муж был членом коммунистической партии.
Миссис Берзиня надеялась, что они поговорят с Зайгой, как говорили когда-то, и даже мечтала, что когда-нибудь дочь переедет в Соединенные Штаты. Но дочь не испытывала ни малейшего желания переезжать. Национальность мужа и его партийная принадлежность давали ей возможность жить не в такой нищете, как жило большинство латышей, у которых не было ни еды в достатке, ни аспирина, ни марли, ни кофе, ни одежды, ни жилья. У ее сыновей были все возможности получить образование, недоступные большинству латышей. К тому же она жила в своей стране.
Цветущая, пышная, Зайга мало походила на ту стройную романтическую девушку, с которой когда-то расстались родители. С матерью вела себя сдержанно. Дождавшись, когда отец перестанет расхваливать жизнь в Соединенных Штатах и преимущества капитализма, она принялась перечислять задачи и цели коммунизма и критиковать корыстолюбие американцев, общество потребителей и сексуальную вседозволенность. Она ругала родителей за то, что поддались суевериям и посещают латышские лютеранские богослужения. Ее будущее в Советском Союзе, вместе с другими трудящимися. К тому же, в отличие от родителей, она живет не в изгнании; она поселилась недалеко от родительского дома, каждый день ходила знакомыми тропками мимо сосен и берез.
Мистер Берзиньш, делая вид, что не замечает, как огорчена и разочарована жена, снова принялся за старое, продолжая упрекать в том, что по ее вине коммунисты отняли у них дочь, прополоскали ей мозги, превратили в комиссаршу, скандирующую советские лозунги.
— Почему же миссис Берзиня с этим примирилась? — возражаю я. — Почему не скажет, что в этом нет ее вины?
— Говорила, и не раз, но он во всем привык винить жену, и она привыкла быть во всем виноватой. К тому же не так все страшно, как посмотришь на других…
— Но это ужасно, — я, как ни странно, не в состоянии смириться с привычной формулой. Теперь я понимаю, что морщины вокруг рта мистера Берзиньша — отвратительная гримаса, хотя еще за минуту до этого они мне казались знаком спокойной старости. Я замечаю нерешительность миссис Берзини, когда она перебирает в пальцах янтарные бусы. За благополучием и праздниками, даже спустя столько лет, у каждого свои шрамы, оставленные войной и изгнанием, но чтобы их увидеть, надо научиться смотреть.
— Война растлевает людей, — говорит мама. — Кто знает, с чем готов мириться во имя прошлого каждый из нас? Сколько еще несчастных браков и отчаяния?
Она вопрошающе смотрит на меня. Но я на сей раз отступаю.
— Да нет, — говорю, — ведь война была так давно.
— Неужто? — бесстрастно произносит она и встает.
— Но страдания закаляют, ведь так? — не сдаюсь я. — Так должно быть, так все говорят. Те, кто пережил войну, стали сильнее, сломить их теперь не просто, все можно преодолеть.
Слова мои звучат не столь убедительно, как мне бы хотелось, скорее раздраженно и грубо, но я продолжаю:
— Прошлое надо забыть, нельзя все время себя жалеть, другим было еще…
Но мама то ли не слушает, то ли не согласна. Я замолкаю, потому что понимаю — слова, которые я слышала и не задумываясь повторяла сотни раз, даже самой мне кажутся нарочитыми и пустыми.
Гости один за другим выходят на веранду, в комнатах жарко, и мы с родителями встаем, собираемся уходить.
Появляется миссис Берзиня, искренне благодарит нас. Ее достойное, чуть церемонное поведение отнюдь не свидетельствует об агрессивном и безжалостном отношении к ней мужа, о ее смирении или горе, вызванном утратой дочери.
Из комнаты долетает мелодия народной песни, Лаймонис играет в цветистой манере Либераччи, но тут мотив подхватывают голоса, уводя за собой аккомпаниатора. Мирдза смотрит на меня, кивает. Как и все присутствующие, она выглядит счастливой. Может быть, если Джо еще когда-нибудь отпустит меня сюда одну, я спрошу у нее о гибели Анны. Сейчас момент для этого кажется не совсем подходящим.
Эта песня как бы неофициальный латышский гимн. Ее скорбная мелодия пронизана мечтой о возвращении в Курземе, в западную часть Латвии. Ее поют не только на семейных торжествах, но и на официальных мероприятиях. И когда тысячи голосов поют ее на национальных Праздниках песни, которые проводились в независимой Латвии и которые по-прежнему проводятся в Соединенных Штатах, мало кому удается сдержать слезы.
Я останавливаюсь и вслушиваюсь в слова. Мне понятна эта тоска, я тоже хотела бы вернуться в те места, которые могу назвать родными. Обычно я симпатизирую и влюбленному, которого разлучают с
