передвинуть. А вдруг под ним деньги?
Денег не было. Нашлись лишь две пустые бутылки из-под водки
Мы ставим чашку в раковину. Внизу порошки, мы их составили сюда в надежде, что они пригодятся будущим жильцам. Насыпаем в чашку порошка, трем, но это не помогает.
«Придется налить отбеливателя, — думаю я, — даже если пятна не исчезнут, хотя бы посветлеют». Наливаем, оставляем на минутку, потом выливаем. Приятный, чистый запах.
Я тру чашку, а перед глазами встают картины прошлого. Русские солдаты открывают бутылки, чтобы опустошить их. Пьяные, они еле переставляют ноги, топчут подснежники, грозят нам. Ходят по клумбам, где растут нарциссы, лилии, папоротники. Поворачиваются к двум голодным девочкам и мочатся.
На соседний дом упала бомба. Один угол все еще дымится, сильный огонь сбило прошедшим ночью дождем. Мы с сестрой карабкаемся на развалины, роемся, ищем что-нибудь уцелевшее. Вокруг одни обломки, кажется, разрушено все, но мы не прекращаем своих занятий. «Смотри», — зову я. Я нашла хрупкую фарфоровую чашку, чудным образом спасшуюся. Единственная краска в этом сером однообразии — фиолетовые цветочки вдоль золотого края. Но когда я взяла ее в руки, оказалось, что это только половинка. Пользоваться ею нельзя. «Ничего, — говорит Беата, — мы все равно найдем что-нибудь, давай копать дальше».
Солдаты хватают маму и, толкая прикладами, выводят на улицу. «Все будет хорошо, — говорит Беата и сжимает мою руку. — Я о тебе позабочусь. Ведь ты младшая». Она кутает меня в старое тяжелое пальто. И на секунду в этом теплом гнездышке я чувствую себя в безопасности.
Казалось, мы обе знали, что найдем там чашку. Как и многое вокруг, находка нас не удивляет. Мы привыкли спасать то, что осталось.
— А теперь, — говорю я, — идем в гостиницу. Примем душ, мыться будем долго, с удовольствием. Потом я отвезу тебя поужинать, закажем чего-нибудь горячего, сытного, может быть, суп из бычьих хвостов и курицу-гриль, и жареный картофель, и вино, а потом кофе и много, много сливок.
— Послушать, так просто замечательно.
— Разнообразия ради поговорим о тебе. Расскажешь, как твои дела. Ты пережила очередное бедствие, это как еще одна война, теперь тебе одной надо возвращаться в Луизиану, в чужие места, все равно, что уехать за границу.
— Все в порядке, сестричка, правда. Ты мне так помогла. Я справлюсь.
— Конечно, тебе было бы легче, если бы ты работала не так далеко от всех.
— Я справлюсь. Не так все плохо. Я только хочу как можно больше сделать для Улдиса.
— Ты и так много сделала. Ты его любила и поддерживала в нем жизнь гораздо дольше, чем он мог бы сделать это сам.
— Но он все равно умер.
— Улдису пришлось пройти через очень много испытаний — изгнание, война, безработица, унижения. Разве ты могла это изменить? Нет, как бы ни старалась.
— Неужели ты думаешь, что во всем виновата война? — задает вопрос Беата. За эту неделю, что мы провели вместе, — а это самый длительный срок нашего общения с тех пор, как обе мы вышли замуж, — мы много об этом говорили.
— Я верю, что для Улдиса это частично так. Ты думаешь, что пьяные солдаты для нас прошли бесследно? Мы со многим мирились в годы своего замужества, словно не верили, что достойны чего-то лучшего.
— Мама всегда о тебе это говорила, Агаточка. Она говорила, что ты слишком долго терпишь. Все время ждала, когда ты расстанешься с Джо.
От удивления я не могу сказать ни слова.
— Как только ты защитила докторскую, — продолжала Беата, — мама стала говорить о том, что ты должна взять сына и уйти. Она хотела, чтобы ты перебралась в Индиану, к ней поближе.
— К ней поближе? Если б я знала! Все могло сложиться иначе! Почему ты мне не сказала?
И хотя со смерти мамы прошло семь лет, я по-прежнему скорблю по ее смерти, и о нашем несостоявшемся примирении.
— Она запретила. В конце концов ведь ты была замужем за Джо, какое мы имели право вмешиваться?
— Ничего себе институт брака, — бросила я. — Бейся, как знаешь, никто ни полсловечка не скажет. А когда измученная до смерти ты разводишься, начинаешь строить новую жизнь, к тебе приходят и говорят: «Вот и хорошо, мы надеялись, что именно так ты поступишь».
— Это что, из курса по феминизму? — смеется Беата. — У мамы гордости было хоть отбавляй, как и у тебя…
— А ты? — говорю. И меняю тему разговора: — Ты должна позвонить матери Улдиса?
— Завтра позвоню. И папе тоже.
— Ясно, что тебя ждет. Они оба считают, что ты должна их утешать, а не наоборот.
— Обойдется, — говорит Беата. — Я к ним привыкла. Ничего страшного. Другим приходилось еще хуже.
Если бы мне было отпущено одно-единственное желание, что бы я пожелала сестре? Пусть она будет так же счастлива, как я. Но, судя по всему, для Беаты все это пока в далеком будущем.
Даже при поддержке Ингеборг, после развода с Джо должно было пройти немало времени, прежде чем я произнесла: «Все не так уж плохо», прежде чем я попыталась что-то в своей жизни изменить, если было возможно, действовать, а не ждать. Лишь спустя много дней после знакомства с Джоном я позвонила ему.
— Вряд ли вы меня помните, но мы беседовали о… — начала я.
— Конечно, помню. О том, какую роль играют сны… о разных сортах лилий… «Черный дракон» и «Зеленые чары», не так ли?
— Да, у вас великолепная память. Я даже рада, что позвонила.
Джон засмеялся:
— Вообще-то я собирался сам вам звонить. И телефон ваш передо мной.
— Неужели? — я не поверила.
— Серьезно. Вот он, у меня, на столе, — и он назвал номер. Неплохое начало.
Потом уже, когда мы возвратились после долгой прогулки по осенним висконсинским лесам, Джон легко коснулся моей руки:
— Тебе наверняка трудно все время быть американкой. Латышское ведь для тебя много значит? Мне хотелось бы быть рядом, когда ты будешь готова об этом говорить.
Он был со мной, когда мы совершали сотни мелких, но героических шагов, необходимых для того, чтобы между двумя людьми со сложной судьбой сформировались отношения. Мы снова гуляли по осеннему лесу, когда Джон подарил мне кусок янтаря в золотой оправе, подтвердив таким образом наши чувства друг к другу. Овальный янтарь кажется живым, он согревает мою руку. Он гладкий, как камень, и все-таки намного легче. Янтарь — это смола древних сосен, затвердевшая и отполированная морскими ветрами и песком, он как слеза, превратившаяся в кристалл. По счастливой случайности, подаренный Джоном камень очень похож на камень в маминой брошке. После ее похорон брошь передал мне отец. Мои родители свой янтарь нашли на побережье Балтийского моря, в первый год супружества, когда оба они были счастливы, когда думали, что впереди спокойная жизнь. Камни темного, сочного медового цвета, у обоих в основании более темное вкрапление. Раньше я не замечала, до чего эти вкрапления по цвету и форме схожи. Когда я касаюсь янтарного камня, подаренного Джоном, я ощущаю, как в меня вливается энергия.
Древние латыши верили, что янтарь обладает сверхъестественной силой. Он оберегает от болезней,
