— Третьи сутки… третьи сутки… — машинально повторяла она, не находя более убедительных доводов.
Но, разглядев иностранную форму и заслышав чужую речь, мгновенно переменилась в лице, обессиленно охнула и в ужасе тиканула от эшелона. Вслед раздался дружный хохот с улюлюканьем и свистом.
— Не сметь! — взвизгнул командирский голос. — Вы — часть великой венгерской армии, а не стадо… каких-нибудь…
Командир запнулся, подыскивая слова, сердито тряхнул головой, добавил:
— Каких-нибудь русских.
«Черт знает что! — Имре чуть не стошнило. — На русских перевел стрелки. Пушкин, Чайковский, Достоевский, Толстой — пришли на ум первые попавшиеся фамилии. Это все русские… Отец говорил: „Культура нации определяется по ее вершинам“. Если бы эти вершины были известны солдатам, они не превращались бы в бешеных собак, которых науськивают друг на друга. Ну, я вот знаю эти вершины. И что? Не на экскурсию же еду. И кортик со мной, — Имре даже слегка дотронулся до груди, где под надежностью офицерской формы ощутил свой талисман, — знак чести и доблести… Нет, мне не хочется ржать над человеком, как бы он ни выглядел. Тем более — над женщиной», — не без доли самодовольства подумал Имре.
Минут через пять эшелон тронулся. Поползло мимо облупленное деревянное станционное помещение с пропыленными окнами, пакгауз, мятый сотнями ног дощатый настил, старый выщербленный штакетник, лопоухая дворняжка с отвисшими сосками…
«И все это — жизнь», — равнодушно подумал Имре и пошел в свое купе. Оттуда навстречу грохнул смех: сосед Имре, тоже лейтенант, травил анекдоты, а еще двое однокашников составляли благодарную аудиторию.
— Ты все мечтаешь и мечтаешь. Брось! Садись с нами, — подвинулись Шандор и Мате. — Тут Миклош такое загибает… — стал втолковывать Шандор. — Где он их только берет? Я вот, как анекдот услышу, сразу забываю. А ведь я их сотни слышал…
Гул самолетов обрушился на состав, врезался в уши и, заставив всех подскочить, пронесся куда- то.
— Спокойно, господа, — поднял Миклош указательный палец. — Это наши «мессеры».
— Хорошо, что «мессеры», а могли бы быть…
— Господа, не будем каркать. Мы на войне, и этим все сказано.
— Ну, ладно! — Шандор махнул рукой:
— Чепуха эти анекдоты. Смеемся над всякой чепухой, только чтоб не рыдать.
— Доберемся до места, некогда будет выспаться, — вставил слово Имре.
Но настроение заметно переменилось. Каждый о чем-то своем задумался. Имре — не исключение. «Что-то теперь там делает Марта? Еще бы чуть — и стали бы официально мужем и женой. Надо же так случиться: заболел священник, не явился в условленное место. Что ж за болезнь такая? Деньгами я его, кажется, не обидел. Ну и ладно, ладно, ладно… Большое дело совершается, не торопясь. А венчанье с любимой — не пустяк какой-нибудь. Событие на всю жизнь! Может, и хорошо! — утешал себя Имре. — И Марте хорошо. Если со мной что случится, я ей руки не связывал, и родители мои пока ничего не знают: не о чем им зря переживать». Он перебрался на верхнюю полку, вытянулся вздремнуть. Мысли об Марте не отпускали.
«Чем же она сейчас занимается? Попробует отвлечься книгой или пойдет потрепаться к подругам? На людях тоска не так тянет, как в одиночестве. Двое суток, как мы расстались, а кажется, тысячу лет. Главное, когда находишься в одном городе, можно и встретиться в любое время, разлуки не заметно, а так — впору дни считать».
Имре стал вспоминать моменты, когда даже уставал от общенья с Мартой, особенно, когда она на шею вешалась: «Имре, милый, обними меня! Ну, Имре!..»
Он слышал сейчас ее голос, прямо вот здесь, рядом, близко-близко, только обернуться — и почувствуешь ее родные пухлые губы. И она вся — такая близкая, трепетная, своя до ноготка, до родинки на правой щеке, до дурацкой башни на голове. Любит почему-то она эти высокие прически. Сколько упрашивал ее поменять, доказывал, что ей пошла бы короткая стрижка, как другим девушкам. Не уговорил. Только когда уезжал, пообещала: «Уберу эту башню в знак верности и любви. Понял? В знак любви и верности».
«И чего я пристал к ней с этой прической? Да пусть носит. Я уже давно привык. Я ее другой, наверное, и не вижу. Пусть носит».
— Имре, ты спишь? — почти шепотом над самым ухом прервал размышления Шандор.
— С чего ты взял? Разве я храпел? — пошутил Имре.
— Ну да. Этого я не учел. Значит, думаешь. Хочешь, угадаю о чем?
— Ты меня заинтриговал, Шандор. Сам бы я ни за что не догадался.
— Ты все шутишь?
— Ладно. Не обижайся. Без шутки прокиснуть можно. Но, правда, о чем же я думаю?
Имре повернулся лицом к Шандору. Почти синие полудетские глаза. Раньше не приглядывался. Весь народ в новенькой военной форме казался на одно лицо: грубые, сильные парни, готовые в огонь и в воду. Будто их собрали из готовых частей на оружейном заводе, смазали машинным маслом и запихали в вагоны. «Такое же первое впечатление и я, наверное, произвожу. На самом деле он застенчив, почти робок».
— Так о чем же я думаю?
— О своей невесте, наверное?
— Извини, Шандор, но что тебя заставило податься в летуны, напялить эту армейскую форму? Твое место в университете! Ты ж прирожденный психолог!
— Что? Отгадал? — искренне обрадовался Шандор. — Это не ты один заметил. Мне моя Беата то же самое говорила. Я не поверил. Может, мне и правда надо было на психолога учиться. Мне нравится с малышней возиться: преподавал бы я им сейчас психологию. «Ну, дети, кто из вас не приготовил домашнее задание? Сейчас буду спрашивать…» — он мечтательно улыбнулся, представляя себя на уроке перед веселой беззаботной ребятней. — А в летунах я оказался из-за зависти! Есть во мне, оказывается, такая пакостная черта.
— Как это?
— А так. В одно прекрасное утро довелось мне увидеть парашютистов. Учебные прыжки, как обычно. Ты сам не раз прыгал. Так вот, я пацаном был, за ручку шел с матерью в магазин детских игрушек и вдруг… Черт побери, наверное, попали в такую минуту… Обалдел! Живые человечки купаются в прозрачном небе, а над каждым из них — сказочная снежинка. «Никакого подарка мне не надо ко дню рождения, — говорю матери, — пойдем, посмотрим, где они сядут!..» Мне само место казалось волшебной землей… Понимаешь? Потому что, думалось, не могут эти люди на парашютах сесть на обыкновенную землю… А когда на аэродром попал, когда самолет вот так, как тебя, увидел вблизи…
— А зависть при чем?
— Что ж это, если не зависть? Другие в небе купаются, а я что, рыжий? Вот она, зависть.
«Рыжий-то как раз и не стал летчиком, — подумал Имре о Габоре, — а я такой же чудила, как этот Шандор».
— Мы с тобой отравленные романтикой. У меня тоже с парашютистов началось. Лежу на зеленой травке, солнце, песочек, река рядом, и вдали — эти самые учебные прыжки с парашютом. Красотища! Куда только красотища нас не затаскивает, как мух в паутину…
— Ты прав. Я-то хотел вначале авиаконструктором стать, — продолжал Шандор, — но летчик есть летчик. Только что с Беатой познакомился. Летчик — это она понимает. А что такое авиаконструктор? Человек в синем халате с чертежной линейкой в руках.
— Ну, не скажи… — возразил Имре.
— И я так думаю, но попробуй моей Беате объясни. Правду ты говоришь: красота нами руководит. Так мы, наверное, устроены. Что, я не прав?
— И где ты нашел девушку с таким красивым именем — Беата, — искренне подыграл Имре.
— Правда, красивое? — загорелся Шандор. — А сама она, знаешь какая?
