городе, в городе… Скоро забуду, как лес выглядит, как закат, как ветер пахнет лугами и полем, — пожаловалась она однажды.
— Ах, Марта, что же ты молчала? Я бы тебя взял в самолет и выбросил с парашютом над самыми Карпатами. И ты бы полетела над ними белоснежной орлицей. Орлицы бывают белоснежными?.. — рассмеялся он. — А если всерьез, есть такой городок Надьмарош, недалеко от Будапешта. Домишки, как горох, на склоне горы рассыпаны. Точнее — как игрушки, рассыпанные ребятишками. Там, через Дунай, на высокой горе есть потрясающий старинный королевский замок. Он сложен из пяти-, шести- и семигранных камней…
— Да откуда ты все это знаешь?
— Видел!
— А что ты там делал?
— Пу-те-шест-во-вал… Должен же я свою страну знать? Это так же, как свой родной дом: не на одной же кухне сидеть, можно и чердаком поинтересоваться… Какой там закат, с ума сойти можно от этого зрелища. До конца жизни не забудешь…
— А далеко этот замок от Будапешта?
— Нет! Всего каких-то часов десять ходьбы, если ветер будет в спину подталкивать.
— Ах-ха-ха! — заливалась Марта. — Стоп! Ты зачем мне об этом рассказываешь?
— Чтобы съездить туда, посмотреть на замок, побродить. Но, главное, увидеть этот солнечный закат, послушать скрипку и контрабас, посмотреть, как там танцуют и как умеют веселиться…
Они стояли в сквере. Свежая листва дышала молодостью и надеждой. Солнце косо просвечивало верхушки кустов, и не смолкали птицы, прыгали на тропинке, совсем не обращая внимания на людей.
Марта вдруг посерьезнела, отстранилась:
— Забыл, что происходит? Война, — она глянула ему прямо в глаза. — И твои слова о женитьбе так и останутся словами.
Она произнесла это с нотками шутки, но на самом деле за ними чувствовалась глубокая горечь несбывшейся мечты. Он и вправду тогда еще, в первый день весны, когда крупный снег, вопреки календарю, облепил весь город, шепнул ей: «Вот такой же белизны будет твое свадебное платье. Ты будешь моей женой?»
Она в тот раз промолчала, будто что-то прикидывая в уме, сделала вид, что не расслышала, постаралась перевести разговор. Имре не стал настаивать, понимая, что прежде всего надо предупредить родителей, познакомить с невестой, дать им возможность привыкнуть к мысли о его женитьбе. Ему казалось, Марта забыла те шепотом произнесенные слова. Нет, оказывается, помнила все, до мельчайших деталей. Помнила крупные хлопья снега, помнила, как снежинка, растаяв, затекла на грудь, уколола ледяным холодом, а ей вдруг стало весело и радостно, словно это не снег падал, а ослепительные цветы облетающих вишен.
Помнила. Думала, значит. Надо было объявить родителям. Еще вчера это было бы нормально, но сейчас на пороге война. Какая женитьба? Время собирать вещи и отправляться на фронт.
— Марта, родителям сейчас не до нас, а нам — не до них. Не будем забивать им головы, давай обвенчаемся тайно. Согласна? Поставим всех перед фактом. Пусть что угодно о нас думают, но будем вместе. И никакие бури не разлучат нас. Ты будешь моя…
Он еще что-то говорил и говорил ей, боясь, что она не согласится, скажет: «Лучше я буду ждать тебя, война будет короткой», и прочее, и прочее. Но Марта прижалась к нему головой, нежно обхватила его шею руками:
— Я всегда знала, какой ты умный. Но как мы это сделаем? Ты украдешь меня? Только обязательно темной ночью. Я буду кричать. Ты закроешь мне рот поцелуем. Вот так! — она встала на цыпочки и впилась в его губы.
На минуту он отключился и, если бы не показавшийся в отдалении прохожий, наверное, совсем бы забыл о собственном предложении. Но Марта, оторвавшись, спросила как ни в чем не бывало:
— Так ты это сделаешь?
— Ну, ты и целуешь! Как из штопора вышел!.. Послушай, у меня есть знакомый… Мы найдем, кто нас обвенчает… Ты хочешь?
— Ага! — сощурилась она лукаво и снова хотела впиться ему в губы, но два пацаненка выскочили откуда-то из кустов и, издавая победные крики, как воробьи, прошмыгнули мимо, не обратив ни малейшего внимания на взрослых.
— Всему свое время… — философски заметил Имре.
И они весело рассмеялись, глядя вслед беспечным ребятишкам.
В действительности дело с венчанием оказалось гораздо прозаичнее. Не было темной, как вороново крыло, ночи, не было тайной кражи невесты с выстрелами и погоней. Был простой летний день, наполненный волнением и суматохой, всяческими торжественными приготовлениями, опять же втайне от родителей. И был знакомый — длинный тощий малый с длинными редкими волосами, длинным серым лицом и навеки печальным взглядом.
— Я обо всем договорился… — убеждал он и складывал перед собой руки ладошка к ладошке, словно собирался молиться.
Эту фразу он еще раз пять повторял одним и тем же занудным голосом, хотя ни Имре, ни Марта от переживаемого волнения ни о чем не спрашивали.
Над складненьким храмом кружились вороны, у запертой на замок большой двери в тощей траве копались сизые голуби и прыгали вездесущие воробьи.
— Ждите. Я обо всем договорился, — еще раз заверил знакомый и удалился за священнослужителем.
Тощий малый вернулся, когда Имре уже хотел сам броситься искать его. Вернулся один, с печально сложенными ладошка к ладошке руками. Во взгляде недоумение:
— Я же обо всем договорился…
— Ну, и где он? — нетерпеливо спросил Имре.
— В постели. Болен…
— Как — болен? И что, он не может даже подняться?
— Не может.
— Веди нас к нему! — в отчаянье закричал Имре и, схватив знакомого за рукав, потащил обратно.
Служитель храма лежал: глаза — к потолку, на лбу — мокрое полотенце.
Увидев Имре в сопровождении знакомого, он еще больше закатил глаза и, казалось, пытался умереть.
— Грех, сын мой… — выдавил он из себя наконец и попытался перекреститься.
— Что — грех? — едва сдерживаясь, переспросил Имре.
— Грех без благословения родителей…
— Я вам другого найду, — рядом мямлил знакомый. — Я же обо всем договорился…
Но чему быть, того не миновать.
А на следующий день Имре уже отправлялся к месту дислокации.
Паровоз, словно из последних сил, дотянул до станции и замер, попыхивая. Как выдохшийся трубокур, который поднимался по лестнице, не выпуская трубки изо рта. За паровозом — весь воинский эшелон. Сделалось неожиданно тихо. Казалось, слышно стало, как уныло тянулись низкие сизые облака, не смея больше проливаться на и без того насыщенную влагой землю. И в этой тишине вначале послышался тяжелый удушливый топот бегущего из последних сил человека и тут же — истошный душераздирающий женский крик:
— Родненькие, не оставьте! Дома дети малые погибают…
Неуклюжая тетка в вязаном платке, сползшем на вылупленные глаза, с выбившимися космами седых волос, с мешками в обеих руках, как раз под окном Имре готова была бухнуться на колени, умоляя подвезти:
