этой кабины. Но что делать? Не я придумал войну. А вот три танка выскочили из-за бугра, как бешеные, несутся на рассыпавшуюся горстку людей. Как в кино. Вот бы показать это Марте. Что бы она сказала? Впрочем, сейчас не до нее. Главное, не выскочил бы откуда-нибудь истребитель. Нет, тут наши шуруют. А что они делают вдоль шоссе на малой высоте? Там какие-то люди с домашним скарбом, женщины, дети… Беженцы!
Хорошо было видно, как несколько фашистских истребителей поливали свинцовым дождем падавший в кювет гражданский люд, как перевернуло, подбросив, ребенка…
«Это не наши!» — почему-то подумал Имре. Кто-то специально подстроил такую картинку, чтобы пощекотать нервы, чтобы его в следующий раз стошнило при виде свастики на этих стремительных юрких ястребках.
Шоссе осталось где-то сбоку, летели над зеленым массивом, но подброшенный пулями и ткнувшийся замертво мальчонка врезался в память, и уже никакие красоты не могли отвлечь и успокоить Имре. Только тут он подумал, что несет не буханки хлеба. Куда ни сбрасывай груз, в радиусе взрыва может оказаться такой же пацан, или женщина, или старик… Обречены!
«Я сегодня несу смерть! Через час, через несколько минут оборвется чья-то жизнь. Человек даже не подозревает… О чем я думаю? — оборвал себя Имре. — Ни с отцом, ни с матерью, а тем более с Мартой или с сестренкой ни за что не поделился бы такими мыслями».
Луна выползла, бледная, как смерть. Еле заметная на чистом дневном небе. Не светит еще. Не ее дежурство. Болтается просто так, от удовольствия видеть, как люди убивают друг друга.
Опять снизу белые шапки разрывов… Внизу какие-то склады, жилые дома, скопление техники, цистерны… «Только бы не было маленького пацана, только бы не было ребенка… Фу! Как врезалось! А еще хранишь при себе кортик. О чем ты думаешь? Ты посмотри на себя с земли. Это от тебя разбегаются во все стороны, а это жерло нацелено на твою кабину, в которой тебе так уютно, несмотря на адское напряжение. Ну, ты не забыл, что надо делать?»
На самом деле это произносил кто-то за Имре. Кто-то, не имеющий отношения ни к войне, ни к выполнению задания по уничтожению техники противника. Те, с кем он был связан незримо, были одержимы одной целью: сбросить бомбы на заранее определенные объекты. И ничего другого. Руки действовали самостоятельно, он ощутил, как от его самолета отделилась одна чушка, другая… Машина будто распрямилась, стала легче: дело сделано. Теперь надо не потерять из поля зрения ведущую машину. Внизу ожесточенно взметнулись черные шапки разрывов. Букеты смерти. На месте цистерны неистово зашлось злое багровое пламя и поплыло маслянистыми кудрями мазутного дыма. А крылья уже несли Имре в дальние просторы неба. Он испытывал удовлетворение.
Выбравшись из кабины, устало возвращался Имре по летному полю после боевого задания… Пожухлая трава покорно вдавливалась ногами во влажную землю, но казалась еще живой и теплой. Хотелось лечь на нее, заложить руки за голову и долго смотреть в бесконечную глубину неба. И не надо никаких полетов с нырянием в суровый зимний холод на высоте, с обходом облачности, с ежеминутным ожиданием противника… Нет ничего лучше и надежнее земли.
В плечах побаливало от перенапряжения, ноги не хотели двигаться… Пора бы привыкнуть.
— Имре, с боевым началом! Как отлетал? — встретил сосед по койке, радостно ощерясь, будто птицу за хвост схватил.
— Мог бы не спрашивать. Как ласточка!.. Только тело гудит.
— Это с непривычки… Кстати, там тебе письмо. Я под подушку сунул…
— Чего ж молчишь?
Усталость, как ветром, сдуло. «Молодец, Марта! А я еще не успел отослать. Она бы давно получила».
Не заходя в столовую, свернул за письмом. Показалось, ничего нет дороже сейчас, чем этот проштампованный четырехугольничек, конверт, который она держала в руках! Незаметно поднес его к лицу, стараясь уловить тот родной запах, который тревожил его, пронизывая каждую клетку тела. «Нет, в пересылке растерялся. Только штемпелем пахнет».
Отошел к свету. Не торопясь надрывать, хотел насладиться, как в детстве подарком, полученным к празднику. «А разве сегодня не праздник? Первый боевой вылет. Перепаханная от сброшенных бомб земля, взорванные цистерны, шлейфы дыма, огня, потом — снижение до двухсот метров и второй заход, чтобы в дело вступили стрелки-радисты… Мясорубка. Вот она — настоящая война, которую раньше представлял только со стороны. Видела бы Марта…»
— Ну, что, наслаждаешься, лейтенант? Балуют тебя, — ревнивый голос пожилого механика, которому, наверное, никто не пишет.
Имре еще плохо знаком с ним. Да и желанья нету. Так хочется уединиться. «Имею же я право прочитать письмо любимого человека?»
Имре надорвал конверт, вытащил листок, который показался почему-то удивительно маленьким. Наверное, торопилась отправить. Еще раз заглянул в конверт: как бы там не оставить чего. Стал читать.
«Дорогой Имре!» — словно услышал голос Марты, и сердце облилось чем-то горячим. Перечитал: «Дорогой Имре! Я вышла замуж…»
Что-о-о?!
Глазам своим не поверил, снова перечитал: «…вышла замуж. Я знаю, что совершаю нехороший поступок, тем более в такое время, когда мы оказались посредине войны. Но кто знает, что произойдет с нами завтра…»
Будто задохнулся, не веря глазам, стал читать дальше:
«Понимаю, что огорчаю тебя, но ты постарайся понять меня. Ты знаешь, у меня больная мама. Ей нужны лекарства и хорошее питание, а люди, как с ума сошли, — хватают все подряд, и цены взлетают, как сумасшедшие. Кто даром поможет в такое (густо зачеркнуто) время? Ты же боялся даже познакомить меня со своими родителями. Да они бы и не одобрили твой выбор.
Я помню тебя, дорогой Имре. Буду помнить всю жизнь. Помню до мелочей вечер, когда мы познакомились… Помню, как мы бродили с тобой по улицам Будапешта, как ты читал стихи. Я никогда не слышала такого обилия стихов и никогда не представляла, как прекрасен мир поэзии. Никогда не забуду тот вечер на озере, когда мы купались, ловили рыбу, варили уху. Я всегда буду помнить ту страшную грозу. Ты порядочный, Имре. Таких, как ты, наверное, очень и очень мало. Ты мог бы воспользоваться той ночью, той близостью… Теперь я могу признаться, что дрожала я не от холода. Я была готова быть твоей. Но ты, как глубоко порядочный мужчина, сдержал себя. Я видела, чего тебе это стоило.
Ты был уверен, что придет время и я стану твоей, но такого времени… (опять густо зачеркнуто). На войне люди погибают, ты знаешь.
Так получилось, что в первый же день, как только ты уехал, у меня попросил руки один материально надежный мужчина. Я давно была знакома с ним. Он старше меня на пятнадцать лет, нет, не буду врать, на двадцать лет.
Однажды ты спросил: кем я бы хотела стать? Я не ответила. Теперь могу сказать: женой пожилого человека. Смешно? Да!
Ты, наверное, заметишь на бумаге следы высохших слез. Я плачу, Имре. Вот пролетают самолеты над Будапештом. Мне кажется, что в одном из них летишь ты. Когда я слышу звук самолета, я обязательно вспоминаю тебя. И, наверное, это будет всю жизнь.
Не ругай меня. Прости еще раз, если можешь. Ты сильный. Ты переживешь.
Хотела подписать: твоя Марта. Нет, уже не твоя. Прощай».
Имре застыл с письмом в руках, не осознавая, что произошло.
Мимо, дружески подмигнув, прошел Шандор:
— Счастливые люди! Получают письма от любимой!
Имре не понял добродушной шутки. Он даже не расслышал ее. Внутри что-то окаменело. Одна мысль проступила из хаоса: как хорошо, что не успел отправить свое письмо. Хорошо, что не успел…
— Ты не пойдешь в столовую? — Шандор прошел обратно…
— Не, — машинально мотнул головой Имре.
